Виктор с гюго собор парижской краткое содержание. Собор парижской богоматери, гюго виктор

Какой образованный человек не знает романа Виктора Гюго "Собор Парижской Богоматери"? Ведь эта книга присутствует в любом списке обязательной литературы, рекомендуемой школьникам к прочтению во время Однако даже тот, кто не удосужился познакомиться с этим шикарным произведением, имеет хоть какое-то представление о романе, благодаря нашумевшему на весь мир французскому мюзиклу. Но время летит вперед, наша память отсеивает то, что ей не нужно. Поэтому тем, кто забыл, о чем повествует роман Гюго "Собор Парижской Богоматери", мы дарим удивительную возможность вспомнить, как разворачивались события во времена короля Людовика XI. Друзья, приготовьтесь! Мы с вами отправляемся в средневековую Францию!

История, рассказанная автором, происходит во Франции в 15 веке. Здесь автор создает некий исторический фон, на котором между двумя людьми - красавицей и уродом - разворачивается целая любовная драма, в довольно ярких красках показанная нам Виктором Гюго. "Собор Парижской Богоматери" - это, прежде всего, история любви урода-горбуна к очаровательной цыганке.

Главная героиня романа - красивая и юная цыганка по имени Эсмеральда. Так случилось, что к ней воспылали страстью сразу трое мужчин: архидьякон Собора - его воспитанник - горбатый и глухой звонарь Квазимодо, а также капитан стрелков королевского полка - юный красавец Феб де Шатопер. Однако представление о страсти, любви и чести у каждого из них свое!

Несмотря на его миссию служить Богу, архидьякона Фролло трудно назвать набожным человеком. В свое время именно он подобрал у колодца брошенного нерадивыми родителями маленького уродливого мальчика, приютил и воспитал его. Но это никак не оправдывает его. Да, он служит Господу, но служит не по-настоящему, а просто потому, что так надо! Фролло наделен исполнительной властью: он командует целым королевским полком (капитаном которого является другой наш герой - офицер Феб), а также чинит правосудие над людьми. Но этого ему мало. Однажды, заметив на красивую юную девушку, архидьякон поддался сладострастию. Он испытывает и похоть к юной Эсмеральде. Теперь Фролло не может спать ночами: он запирается в своей келье и по цыганке.

Получив от Эсмеральды отказ, лжесвященник начинает мстить юной девушке. Он обвиняет ее в том, что она колдунья! Клод говорит, что по ней плачет инквизиция, причем через повешение! Фролло приказывает своему воспитаннику - глухому и кривому звонарю Квазимоду поймать цыганку! Горбуну не удается этого сделать, поскольку из его рук ее вырывает молодой офицер Феб, случайно в том месте патрулировавший территорию.

Капитан Феб принадлежит к числу знатных особ, служивших при дворе. У него есть невеста - очаровательная белокурая девушка по имени Флер-де-Лис. Однако Феба это не останавливает. Спасая Эсмеральду от горбатого урода, офицер увлекается ею. Теперь он готов на все, чтобы получить любовную ночь с юной цыганкой, и его даже не волнует тот факт, что она - девственница. Она отвечает ему взаимностью! Бедная юная девочка не на шутку влюбляется в похотливого офицера, принимая простую "стекляшку" за "бриллиант"!

Феб и Эсмеральда договариваются о вечерней встрече в кабаре под названием "Приют любви". Однако их ночи не суждено было сбыться. Когда офицер и цыганка остаются наедине, отчаявшийся архидьякон, который выследил Феба, наносит ему удар ножом в спину! Удар этот оказывается несмертельным, но для суда над цыганкой и последующего наказания (казнью через повешение) этого покушения на капитана стрелков вполне достаточно.

Красавица и "чудовище"

За то, что Квазимодо не смог украсть цыганку, Фролло приказал его высечь плетьми на площади. Так и случилось. Когда горбун попросил пить, единственным человеком, кто откликнулся на его просьбу, стала Эсмеральда. Она подошла к закованному в цепи уроду и напоила его из кружки. Это произвело на Квазимодо роковое впечатление.

Горбун, который всегда и во всем слушал своего господина (архидьякона Фролло), наконец-то пошел против его воли. И всему виной любовь... Любовь "чудовища" к красавице... Он спас ее от судебного преследования, укрыв в Соборе. По законам средневековой Франции, которые были взяты во внимание Виктором Гюго, Собор Парижской Богоматери и любой другой Божий храм являлся убежищем и укрытием для каждого человека, преследуемого властями за ту или иную провинность.

За несколько дней, проведенных в стенах Нотр-Дам де Пари, Эсмеральда подружилась с горбуном. Она полюбила этих страшных каменных химер, восседавших над Собором и всей Гревской площадью. К сожалению, Квазимодо так и не дождался от цыганки взаимных чувств. Конечно, нельзя сказать, что она не обратила на него внимания. Он стал для нее самым лучшим другом. Девушка разглядела за внешним уродством одинокую и добрую душу.

Настоящая и вечная любовь стерла внешнее уродство Квазимодо. Горбун наконец смог найти в себе смелость, чтобы спасти свою любимую от грозящей ей со стороны Клода Фролло смерти - виселицы. Он пошел против своего наставника.

Вечная любовь...

Произведение Гюго "Собор парижской Богоматери" - книга с весьма драматичной развязкой. Финал романа мало кого может оставить равнодушным. Ужасный Фролло все же приводит в действие свой план мести - юная Эсмеральда оказывается в петле. Но ее смерть будет отомщена! Любовь горбуна к цыганке толкает его на убийство собственного наставника! Квазимодо сталкивает его с Нотр-Дама. Бедный горбун очень любит цыганку. Он уносит ее в Собор, обнимает и... умирает. Теперь они вместе навсегда.

Собор Парижской Богоматери
Краткое содержание романа
В закоулках одной из башен великого собора чья-то давно истлевшая рука начертала по-гречески слово “рок”. Затем исчезло и само слово. Но из него родилась книга о цыганке, горбуне и священнике.
6 января 1482 г. по случаю праздника крещения во дворце Правосудия дают мистерию “Праведный суд пречистой девы Марии”. С утра собирается громадная толпа. На зрелище должны пожаловать послы из Фландрии и кардинал Бурбонский. Постепенно зрители начинают роптать, а более всех беснуются школяры: среди них выделяется шестнадцатилетний белокурый бесенок Жеан – брат ученого архидьякона Клода Фролло. Нервный автор мистерии Пьер Гренгуар приказывает начинать. Но несчастному поэту не везет; едва актеры произнесли пролог, появляется кардинал, а затем и послы. Горожане из фламандского города Гента столь колоритны, что парижане глазеют только на них. Всеобщее восхищение вызывает чулочник мэтр Копиноль, который не чинясь, по-дружески беседует с отвратительным нищим Клопеном Труйльфу. К ужасу Гренгуара, проклятый фламандец честит последними словами его мистерию и предлагает заняться куда более веселым делом – избрать шутовского папу. Им станет тот, кто скорчит самую жуткую гримасу. Претенденты на этот высокий титул высовывают физиономию из окна часовни. Победителем становится Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери, которому и гримасничать не нужно, настолько он уродлив. Чудовищного горбуна обряжают в нелепую мантию и уносят на плечах, чтобы пройти согласно обычаю по улицам города. Гренгуар уже надеется на продолжение злополучной пьесы, но тут кто-то кричит, что на площади танцует Эсмеральда – и всех оставшихся зрителей как ветром сдувает. Гренгуар в тоске бредет на Гревскую площадь, чтобы посмотреть на эту Эсмеральду, и глазам его предстает невыразимо прелестная девушка – не то фея, не то ангел, оказавшийся, впрочем, цыганкой. Гренгуар, как и все зрители, совершенно зачарован плясуньей, однако в толпе выделяется мрачное лицо еще не старого, но уже облысевшего мужчины: он злобно обвиняет девушку в колдовстве – ведь ее белая козочка шесть раз бьет копытцем по бубну в ответ на вопрос, какое сегодня число. Когда же Эсмеральда начинает петь, слышится полный исступленной ненависти женский голос – затворница Роландовой башни проклинает цыганское отродье. В это мгновение на Гревскую площадь входит процессия, в центре которой красуется Квазимодо. К нему бросается лысый человек, напугавший цыганку, и Гренгуар узнает своего учителя герметики – отца Клода фролло. Тот срывает с горбуна тиару, рвет в клочья мантию, ломает посох – страшный Квазимодо падает перед ним на колени. Богатый на зрелища день подходит к концу, и Гренгуар без особых надежд бредет за цыганкой. Внезапно до него доносится пронзительный крик: двое мужчин пытаются зажать рот Эсмеральде. Пьер зовет стражу, и появляется ослепительный офицер – начальник королевских стрелков. Одного из похитителей хватают – это Квазимодо. Цыганка не сводит восторженных глаз со своего спасителя – капитана Феба де Шатопера.
Судьба заносит злосчастного поэта во Двор чудес – царство нищих и воров. Чужака хватают и ведут к Алтынному королю, в котором Пьер, к своему удивлению, узнает Клопена Труйльфу. Здешние нравы суровы: нужно вытащить кошелек у чучела с бубенчиками, да так, чтобы они не зазвенели – неудачника ждет петля. Гренгуара, устроившего настоящий трезвон, волокут на виселицу, и спасти его может только женщина – если найдется такая, что захочет взять в мужья. Никто не позарился на поэта, и качаться бы ему на перекладине, если бы Эсмеральда не освободила его по доброте душевной. Осмелевший Гренгуар пытается предъявить супружеские права, однако у хрупкой певуньи имеется на сей случай небольшой кинжал – на глазах изумленного Пьера стрекоза превращается в осу. Злополучный поэт ложится на тощую подстилку, ибо идти ему некуда.
На следующий день похититель Эсмеральды предстает перед судом. В 1482 г. омерзительному горбуну было двадцать лет, а его благодетелю Клоду Фролло – тридцать шесть. Шестнадцать лет назад на паперть собора положили маленького уродца, и лишь один человек сжалился над ним. Потеряв родителей во время страшной чумы, Клод остался с грудным Жеаном на руках и полюбил его страстной, преданной любовью. Возможно, мысль о брате и заставила его подобрать сироту, которого он назвал Квазимодо. Клод выкормил его, научил писать и читать, приставил к колоколам, поэтому Квазимодо, ненавидевший всех людей, был по-собачьи предан архидьякону. Быть может, больше он любил только Собор – свой дом, свою родину, свою вселенную. Вот почему он беспрекословно выполнил приказ своего спасителя – и теперь ему предстояло держать за это ответ. Глухой Квазимодо попадает к глухому судье, и это кончается плачевно – его приговаривают к плетям и позорному столбу. Горбун не понимает, что происходит, пока его не начинают пороть под улюлюканье толпы. На этом муки не кончаются: после бичевания добрые горожане забрасывают его камнями и насмешками. Он хрипло просит пить, но ему отвечают взрывами хохота. Внезапно на площади появляется Эсмеральда. Увидев виновницу своих несчастий, Квазимодо готов испепелить ее взглядом, а она бесстрашно поднимается по лестнице и подносит к его губам флягу с вобой. Тогда по безобразной физиономии скатывается слеза – переменчивая толпа рукоплещет “величественному зрелищу красоты, юности и невинности, пришедшим на помощь воплощению уродства и злобы”. Только затворница Роландовой башни, едва заметив Эсмеральду, разражается проклятиями.
Через несколько недель, в начале марта, капитан Феб де Шатопер любезничает со своей невестой Флер-де-Лис и ее подружками. Забавы ради девушки решают пригласить в дом хорошенькую цыганочку, которая пляшет на Соборной площади. Они быстро раскаиваются в своем намерении, ибо Эсмеральда затмевает их всех изяществом и красотой. Сама же она неотрывно глядит на капитана, напыжившегося от самодовольства. Когда козочка складывает из букв слово “Феб” – видимо, хорошо ей знакомое, Флер-де-Лис падает в обморок, и Эсмеральду немедленно изгоняют. Она же притягивает взоры: из одного окна собора на нее с восхищением смотрит Квазимодо, из другого – угрюмо созерцает Клод Фролло. Рядом с цыганкой он углядел мужчину в желто-красном трико – раньше она всегда выступала одна. Спустившись вниз, архидьякон узнает своего ученика Пьера Гренгуара, исчезнувшего два месяца назад. Клод жадно расспрашивает об Эсмеральде: поэт говорит, что эта девушка – очаровательное и безобидное существо, подлинное дитя природы. Она хранит целомудрие, потому что хочет найти родителей посредством амулета – а тот якобы помогает лишь девственницам. Ее все любят за веселый нрав и доброту. Сама она считает, что во всем городе у нее только два врага – затворница Роландовой башни, которая почему-то ненавидит цыган, и какой-то священник, постоянно ее преследующий. При помощи бубна Эсмеральда обучает свою козочку фокусам, и в них нет никакого колдовства – понадобилось всего два месяца, чтобы научить ее складывать слово “Феб”. Архидьякон приходит в крайнее волнение – ив тот же день слышит, как его брат Жеан дружески окликает капитана королевских стрелков по имени. Он следует за молодыми повесами в кабак. Феб напивается чуть меньше школяра, поскольку у него назначено свидание с Эсмеральдой. Девушка влюблена настолько, что готова пожертвовать даже амулетом – раз у нее есть Феб, зачем ей отец и мать? Капитан начинает целовать цыганку, и в этот момент она видит занесенный над ним кинжал. Перед Эсмеральдой возникает лицо ненавистного священника: она теряет сознание – очнувшись, слышит со всех сторон, что колдунья заколола капитана.
Проходит месяц. Гренгуар и Двор чудес пребывают в страшной тревоге – исчезла Эсмеральда. Однажды Пьер видит толпу у Дворца правосудия – ему говорят, что судят дьяволицу, которая убила военного. Цыганка упорно все отрицает, невзирая на улики – бесовскую козу и демона в сутане священника, которого видели многие свидетели. Но пытки испанским сапогом она не выдерживает – признается в колдовстве, проституции и убийстве Феба де Шатопера. По совокупности этих преступлений ее приговаривают к покаянию у портала Собора Парижской Богоматери, а затем к повешению. Той же казни должна быть подвергнута и коза. Клод Фролло приходит в каземат, где Эсмеральда с нетерпением ждет смерти. Он на коленях умоляет ее бежать с ним: она перевернула его жизнь, до встречи с ней он был счастлив – невинный и чистый, жил одной лишь наукой и пал, узрев дивную красоту, не созданную для глаз человека. Эсмеральда отвергает и любовь ненавистного попа, и предложенное им спасение. В ответ он злобно кричит, что Феб умер. Однако Феб выжил, и в сердце его вновь поселилась светлокудрая Флер-де-Лис. В день казни влюбленные нежно воркуют, с любопытством поглядывая в окно – ревнивая невеста первой узнает Эсмеральду. Цыганка же, увидев прекрасного Феба, падает без чувств: в этот момент ее подхватывает на руки Квазимодо и мчится в Собор с криком “убежище”. Толпа приветствует горбуна восторженными воплями – этот рев доносится до Гревской площади и Роландовой башни, где затворница не сводит с виселицы глаз. Жертва ускользнула, укрывшись в церкви.
Эсмеральда живет в Соборе, но не может привыкнуть к ужасному горбуну. Не желая раздражать ее своим уродством, глухой дает ей свисток – этот звук он способен расслышать. И когда на цыганку набрасывается архидьякон, Квазимодо в темноте едва не убивает его – только луч месяца спасает Клода, который начинает ревновать Эсмеральду к уродливому звонарю. По его наущению, Гренгуар поднимает Двор чудес – нищие и воры штурмуют Собор, желая спасти цыганку. Квазимодо отчаянно обороняет свое сокровище – от его руки гибнет юный Жеан Фролло. Между тем Гренгуар’тайком выводит Эсмеральду из Собора и невольно передает в руки Клода – тот увлекает ее на Гревскую площадь, где в последний раз предлагает свою любовь. Спасения нет: сам король, узнав о бунте, распорядился найти и повесить колдунью. Цыганка в ужасе отшатывается от Клода, и тогда он тащит ее к Роландовой башне – затворница, высунув руку из-за решетки, крепко хватает несчастную девушку, а священник бежит за стражей. Эсмеральда умоляет отпустить ее, но Пакетта Шантфлери только злобно смеется в ответ – цыгане украли у нее дочь, пусть теперь умрет и их отродье. Она показывает девушке вышитый башмачок своей дочурки – в ладанке у Эсмеральды точно такой же. Затворница едва не теряет рассудок от радости – она обрела свое дитя, хотя уже лишилась всякой надежды. Слишком поздно мать и дочь вспоминают об опасности: Пакетта пытается спрятать Эсмеральду в своей келье, но тщетно – девушку тащат на виселицу, В последнем отчаянном порыве мать впивается зубами в руку палача – ее отшвыривают, и она падает замертво. С высоты Собора архидьякон смотрит на Гревскую площадь. Квазимодо, уже заподозривший Клода в похищении Эсмеральды, крадется за ним и узнает цыганку – на шею ей надевают петлю. Когда палач прыгает девушке на плечи, и тело казненной начинает биться в страшных судорогах, лицо священника искажается от смеха – Квазимодо его не слышит, но зато видит сатанинский оскал, в котором нет уже ничего человеческого. И он сталкивает Клода в бездну. Эсмеральда на виселице, и архидьякон, распростершийся у подножия башни, – это все, что любил бедный горбун.

(No Ratings Yet)

Год издания книги: 1831

Книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» впервые увидел свет в 1831 году. Произведение является первым французским историческим романом. По мотивам работы Гюго «Собор Парижской Богоматери» было поставлено множество спектаклей, мюзиклов и балетных постановок, а также снято несколько художественных фильмов. Последней в 1999 году на экраны вышла французская адаптация романа под названием «Квазимодо».

Романа «Собор Парижской Богоматери» краткое содержание

В начале января 1482 года парижане отмечали праздник крещения. В честь этого во дворце решили поставить известную мистерию, которая уже с самого утра собрала вокруг себя огромное количество людей. Ожидается, что на праздник в город пожалует кардинал Бурбонский вместе с фландрийскими послами. Спустя некоторое время народ начинает беспокоиться, а начало представления оттягивается на неопределенный срок. Больше всего из толпы выделяется крикливый белокурый юноша по имени Жеан. Он является братом городского архидиакона Клода.

«Собор Парижской Богоматери» роман рассказывает, что больше всех нервничает никто иной, как автор постановки Гренгуар, который не понимает, что послужило задержкой начала представления. Как только все актеры готовы были произносить свои речи, в город въехал кардинал вместе с послами. Это сильно отвлекло парижан и снова отсрочило демонстрацию мистерии. Народ замер на одном месте и удивленно разглядывал приезжих, не обращая ни на что внимание. Гость из Фландрии предлагает толпе выбрать шутовского папу. Им должен был стать мужчина, который сможет корчить самую уродливую гримасу. Из всех окон и улиц то и дело начинают появляться смешные выражения лица. Однако единогласно шутовским папой становится звонарь Собора Парижской Богоматери горбун по имени Квазимодо. Его одевают в роскошную мантию и носят на руках по всему Парижу.

Гренгуар все еще надеется на то, что ему удастся продолжить спектакль. Неожиданно кто-то из парижан крикнул, что неподалеку на площади танцует красивая шестнадцатилетняя цыганка Эсмеральда. Разочарованный в своей идее, Пьер Гренгуар отправляется посмотреть на танец девушки. Он очарован красотой юной цыганки. Наблюдая за каждым ее движением, как главный герой , поэт сравнивает девушку с ангелом. После танца незнакомка подошла к козочке и положила возле нее бубен. Девушка начала задавать ей различные вопросы, а животное выстукивало правильный ответ. Из-за этого из толпы даже донеслось обвинения в том, что на самом деле Эсмеральда ведьма. Не обратив внимание на возглас, цыганка начинает петь. Вдруг она слышит, как в ее адрес доносится оскорбление от лица затворницы башни. Отчаявшаяся женщина проклинает всех цыган, чем сильно расстраивает Эсмеральду.

«Собор Парижской Богоматери» книга рассказывает, что тем временем к площади подходит толпа с Квазимодо на руках. К горбуну приближается его учитель Клод Фролло, который срывает мантию и тиару и тянет Квазимодо обратно в Собор. Постепенно народ начинает расходиться, а Пьер отправляется вслед за Эсмеральдой. Он видит, как на девушку пытаются напасть, и подзывает стражу. Стрелкам удается поймать одного из злоумышленников, которым оказывается Квазимодо. Эсмеральда поднимает глаза, замечает своего спасителя Феба и влюбляется в него.

Гуляя по городу Гренгуар попадает во Двор чудес. Это место, в котором обитают самые опасные злодеи и нищие Парижа. Пьера собираются казнить, однако появившаяся Эсмеральда спасает мужчину. Выполняя условия злодеев, она обязуется стать его женой. Спустя несколько часов поэт вживается в роль супруга цыганки. Однако девушка признается, что согласилась на брак только для того, чтобы спасти Гренгуара от виселицы. Целый вечер Пьер рассказывает новоиспеченной супруге о своей тяжелой жизни. Однако Эсмеральда не слышала ни одного слова – она все еще думала о Фебе.

На следующее утро назначается суд над похитившим Эсмеральду Квазимодо. В романе Гюго «Собор Парижской Богоматери» краткое содержание рассказывает о том, что горбун попал в Собор шестнадцать лет назад. Тогда четырехлетнего мальчика подбросили, не желая воспитывать уродца. Клод Фролло, который на тот момент осиротел и вынужден был воспитывать своего маленького брата Жеана, подобрал горбуна и научил его всему, что знает сам. Немного позже он назначил Квазимодо звонарем. Именно эта работа и привела к тому, что уродец полностью оглох. Однако, несмотря на это, он больше всего на свете любил Собор и Клода Фролло. Всех остальных людей звонарь мягко говоря недолюбливал.

Поскольку Квазимодо был глухим и не мог нормально понять, о чем его спрашивает судья, судебное заседание проходило довольно трудно. Однако это не помешало приговорить похитителя Эсмеральды к ударам плетью. Звонарь не понимал, что его ждет до тех пор, пока уродца не подвели к позорному столбу. Собравшаяся толпа во время выполнения приговора закидывает горбуна камнями и насмехается над ним. Он просит пить, однако никто не слышит уродца. В этот момент по лестнице поднимается Эсмеральда, которая подносит Квазимодо воду. В произведении «Собор Парижской Богоматери» читать можем о том, что от неожиданного проявления доброты у звонаря начинают течь слезы. Цыганка слышит, как из Роландовой башни снова доносится проклятие затворницы. Однако вся остальная толпа рукоплещет девушке и называет ее образцом красоты, юности и добродетели.

Наступает весна, и Феб проводит время со своей невестой Флер-де-Лис. Подруги девушки решают пригласить в гости ту очаровательную цыганку, которая покорила всех, танцуя на площади. Вошедшая в дом Эсмеральда поражает всех своим красотой. Даже Феб не может противостоять изяществу девушки. Маленькая коза Эсмеральды складывает из букв слово. Прочитав там «Феб», Флер-де-Лис теряет сознание, а цыганку быстро прогоняют. За идущей по улице девушкой из окна Собора наблюдает Квазимодо.

Этажом ниже на нее смотрит Клод Фролло, который замечает, что девушка в последнее время ходит в компании одного и того же мужчины. Он решает познакомиться с ним, однако оказывается, что Пьер Гренгуар, являвшийся волей случая мужем Эсмеральды, был старым знакомым и учеником Клода Фролло. Архидиакон начинает расспрашивать о цыганке, и поэт рассказывает историю ее жизни. До этого времени Клод считал Эсмеральду ведьмой и пристально наблюдал за ней. Однако Пьер утверждает, что девушка абсолютно чиста и невинна. К тому же, ей некогда заниматься колдовством, ведь она хочет разыскать своих родителей. Козочка же, которая при помощи бубна отвечает на вопросы народа, не что иное, как результат дрессировки.

В романе «Собор Парижской Богоматери» краткое содержание рассказывает о том, что Феб со своими друзьями решает отправиться в бар. Однако из-за того, что у него через несколько часов назначено свидание с цыганкой, мужчина пьет меньше всех. А вот брат архидиакона Жеан, за которым в тот вечер следил Клод Фролло, не пропускает ни одной рюмки. Феб замечает Эсмеральду и подходит поближе, чтобы поцеловать девушку. Тут она видит, что над ее возлюбленным нависает чья-то рука, держащая кинжал. Это был никто иной, как священник Клод Фролло. Внезапно цыганка падает в обморок, а, очнувшись через несколько часов, узнает, что ее обвиняют в убийстве Феба.

Если читать роман Гюго «Собор Парижской Богоматери» кратко, то узнаем, что с последних событий проходит несколько дней, на протяжении которых Гренгуар не может найти себе места, ведь Эсмеральда бесследно пропала. Как-то раз, проходя по площади, он замечает, что у Дворца правосудия собралось большое количество людей. Кто-то из толпы рассказывает поэту, что сейчас состоится суд над женщиной, которая вонзила кинжал в военного. Эсмеральда пыталась отрицать все обвинения, несмотря на то, что против нее было большое количество улик. Однако, когда начинаются пытки испанским сапогом, цыганка не выдерживает и в слезах признается во всем, в чем обвиняют. Как убийцу, ведьму и проститутку, Эсмеральду, как и главного героя романа , приговаривают к повешению. Предварительно она должна была покаяться перед всем честным народом под стенами Собора Парижской Богоматери. Девушку запирают в подвале, куда к ней приходит Клод Фролло. Он признается Эсмеральде в любви, заявляя, что до встречи с ней единственным его интересом была наука. Однако он не может устоять перед красотой цыганки и хочет сбежать с ней. Эсмеральда отвергает архидиакона и не желает спасаться таким путем.

Наступает день казни, и Эсмеральда замечает вдалеке Феба, который беседует со своей невестой Флер-де-Лис. Цыганка падает в обморок, понимая, что ее возлюбленный остался жив. В романе Гюго «Собор Парижской Богоматери» читать можем о том, что тем временем к ней подбегает Квазимодо и уносит девушку в Собор. Долгое время Эсмеральда прибывает в Соборе, скрываясь от суда. Ей тяжело общаться со злым звонарем, поэтому Квазимодо решает дать ей свой свисток. Это единственный звук, который он еще в состоянии услышать. Неожиданно к девушке врывается священник и набрасывается на нее. Эсмеральда зовет Квазимодо, который выталкивает Клода Фролло. Архидиакон подговаривает Гренгуара и нищих со Двора чудес взять Собор Парижской Богоматери штурмом и спасти Эсмеральду. Квазимодо как может пытается защитить девушку. Он даже убивает Жеана. Во всей этой суете Гренгуару все-таки удается вывести Эсмеральду на свободу. Он приводит ее к Клоду, который еще раз предлагает девушке сбежать с ним, спасая свою жизнь. Он предупреждает, что король Франции узнал о бунте парижан и распорядился во что бы то ни стало найти и казнить ведьму. Цыганка снова отказывает священнику, на что тот отводит ее к Роландовой башне. Затворница, которая постоянно проклинала Эсмеральду, протягивает к девушке свои руки и оскорбляет ее. Пакетта (именно так звали затворницу) рассказывает, что когда-то давно цыгане отняли у нее единственную дочь. Она показывает девушке башмачок своего ребенка, и Эсмеральда понимает, что перед ней ее мать. Пакетте удается прятать цыганку у себя, однако спустя некоторое время ее находит стража короля и отводит на виселицу. Женщина, пытаясь спасти дочь, впивается зубами в палача, однако тот отталкивает ее. От сильного удара головой Пакетта умирает.

История, рассказанная в мюзикле, довольно близка к оригинальной сюжетной линии романа Гюго.

Цыганка Эсмеральда находится под опекой цыганского герцога Клопена со смерти своей матери. После того, как табор цыган пытается проникнуть в Париж и получить убежище в Соборе Парижской Богоматери, их прогоняют королевские солдаты. Капитан стрелков, Фёб де Шатопер, заинтересовывается Эсмеральдой. Но он уже обручен с четырнадцатилетней Флёр-де-Лис.

На празднике шутов горбатый, кривой и хромой звонарь Собора Квазимодо приходит, чтобы посмотреть на Эсмеральду, в которую он влюблён. За его уродство его избирают Королем шутов. К нему подбегает его опекун и наставник, архидьякон Собора Парижской Богоматери Фролло. Он срывает с него корону и наказывает ему даже не смотреть в сторону Эсмеральды и обвиняет её в колдовстве. Он делится с Квазимодо планом похищения Эсмеральды, в которую он тайно влюблен. Он хочет запереть её в башню Собора.

Ночью поэт Гренгуар бродит за Эсмеральдой, и становится свидетелем попытки её похищения. Но поблизости караулил отряд Феба, и он защищает цыганку. Фролло удаётся незаметно сбежать — никто и не предполагает, что он тоже участвовал в этом. Квазимодо арестован. Феб назначает Эсмеральде свидание в кабаке «Долина любви». Все это слышит Фролло.

Гренгуар попадает в Двор чудес — обитель бродяг, воров и прочих маргиналов. Клопен решает повесить его по причине того, что он, не будучи преступником, зашёл туда. Он должен был быть повешен, если только кто-нибудь из девушек, живущих там, не захочет выйти за него замуж. Эсмеральда, после предложения со стороны Клопена, соглашается, чтобы спасти его. Он обещает сделать её своей музой, но Эсмеральда поглощена мыслями о Фебе. Она расспрашивает о значении его имени своего возлюбленного.

За попытку похитить Эсмеральду Квазимодо приговорили к колесованию. Фролло наблюдает за этим. Когда Квазимодо просит пить, Эсмеральда подает ему воду. В благодарность Квазимодо показывает ей Собор и колокольню, приглашая заходить, когда она захочет.

Фролло преследует Феба и вместе с ним заходит в «Долину любви». Увидев Эсмеральду в одной постели с Фебом, он ударяет его кинжалом Эсмеральды, который она всё время носила с собой, и убегает, оставив Феба умирать. Эсмеральду обвиняют в этом преступлении. Феб вылечивается и возвращается к Флёр-де-Лис.

Фролло судит и пытает Эсмеральду. Он обвиняет её в колдовстве, проституции и покушении на Феба. Эсмеральда заявляет, что она непричастна к этому. Её приговаривают к казни через повешение.

За час до казни Фролло спускается в подземелье тюрьмы Ла-Санте, где заключена Эсмеральда. Он ставит условие — он отпустит Эсмеральду, если та примет его любовь и будет с ним. Эсмеральда отказывается. Фролло пытается взять её силой.

В подземелье проникают Клопен и Квазимодо. Клопен оглушает священника и освобождает падчерицу. Эсмеральда скрывается в Соборе Парижской Богоматери. Жители «Двора Чудес» приходят туда, чтобы забрать Эсмеральду. Королевские солдаты под началом Феба вступают с ними в бой. Клопен убит. Бродяги изгнаны. Фролло отдаёт Эсмеральду Фебу и палачу. Квазимодо ищет Эсмеральду и вместо неё находит Фролло. Тот признается ему, что отдал Эсмеральду палачу за то, что она отказала ему. Квазимодо скидывает с собора Фролло и умирает сам с телом Эсмеральды на руках.

Книга первая

V. Квазимодо

Рожа, которая в тот момент красовалась в проеме розетты, была действительно достойна удивления. После всех пятиконечных, шестиугольных и всевозможных других причудливых лиц, один за другим появлялись в этом окошке, не достигая того идеала гротесковості, который в воспаленном оргией воображении создала себе толпа, только такая неповторимо безобразная гримаса могла поразить это сборище и вызвать бурный восторг. <...> Мы не будем и пытаться воссоздать в воображении читателя четырехгранного носа, этого подковообразного рта, маленького, почти прикрытого рыжей щетинистою бровью, левого глаза, тогда как правое вовсе исчезало под огромной бородавкой, кривых, здесь и там повиломлюваних зубов, похожих на зубчатая стена крепости, потрескавшуюся губу, на которой свисал, словно бивень слона, зуб, этого раздвоенного подбородка. И еще труднее воссоздать выражение этого лица, некую смесь злобы, удивления и печали. А теперь представьте себе, если сможете, этот образ.

Признание было единодушным. Все бросились к часовне. Оттуда, торжествуя, вывели счастливого избранника - папу шутов. И только теперь удивление и восхищение достигли своей вершины. Гримаса была его настоящим лицом.

Скорее, он весь представлял собой гримасу. Огромная голова, покрытая рыжей щетиной; между плечами - здоровенный горб, а второй, такой же, на груди; удивительное строение бедер и ног, настолько изогнутых, что они сходились только в коленях и были похожи на два серпы, соединенные ручками; широкие ступни, уродливые руки. И при всей этой уродства - какой-то грозный выражение силы, ловкости и отваги, - странный исключение из изначального правила, по которым и сила, и красота является следствием гармонии. Вот какого папу избрали себе шуты.

Казалось, что это разбитый и неудачно спаянный великан.

Когда эта подобие циклопа появилась на пороге часовни, неподвижная, коренастая и почти одинакова шириной и длиной, "квадратная в своей основе", по словам одного великого человека, то по ее напівчервоному, напівфіолетовому одежды, всіяному серебряными колокольчиками, и прежде всего по ее непревзойденной уродства толпа сразу узнала, кто это, и закричала в один голос:

Это же Квазимодо, звонарь! Это Квазимодо, горбун из Собора Парижской Богоматери! Квазимодо одноглазый! Квазимодо кривоногий! Слава! Слава!...

Как видим, бедняга имел богатый набор кличек.

Берегитесь, беременные женщины! - кричали школьники.

Женщины действительно закрывали лицо руками.

Ох! Отвратительная обезьяна! - сказала одна.

Такая же злая, как и гадкая, - добавляла друга.

Это черт, - бросала третья.

Я, на беду, живу возле собора и всю ночь слышу, как он бродит по крыше.

Вместе с котами.

Он всегда на наших крышах.

И зурочує нас сквозь дымоходы.

Однажды вечером эта кривая рожа заглянула ко мне в окошко. Я подумала, что какой-то мужчина. Ну и испугалась же!

Квазимодо молчал.

Истинный крест! - воскликнул панчішник. - Ты что, глухой?

Звонарь и вправду был глухой.

Тем временем поведение Коппеноля начинала, видно, раздражать Квазимодо; он вдруг обернулся к нему и так страшно, заскрежетал зубами, фламандский великан попятился, словно бульдог перед кошкой...

И тогда вокруг этой удивительной фигуры образовался круг страха и уважения радиусом минимум пятнадцать шагов. Какая-то старая женщина объяснила метра Коппенолю, что Квазимодо глухой.

Постой! Я знаю его! - воскликнул Жеан, спустившись наконец из своей капители, чтобы лучше разглядеть Квазимодо. Это же звонарь моего брата архидиакона. Здравствуйте, Квазимодо!

Черт, а не человек! - сказал школьник, все еще не опомнившись от своего падения. - Посмотришь на него - горбун. Начнет идти - хромой. Взглянет на тебя - одноглазый. Заговориш к нему - глухой. И есть ли хоть язык у этого Полифема?

Он говорит, когда захочет,- сказала старуха.- Он оглох от колоколов. Он не немой.

Только этого еще ему не хватает, - заметил Жеан.

Э нет, - рассудительно произнес Жеан. - Одноглазый значительно больший калека, чем слепой. Потому одноглазый видит, чего он лишен.

Тем временем все нищие, все слуги, все воришки вместе со школьниками вместе отправились к шкафы судебных писарчуків по картонную тиару и блазенську мантию папы. Квазимодо молча, даже с какой-то надменной покорно позволил одеть себя. Потом его посадили на пестро разукрашенные носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи; какая-то горькая и погордлива радость расцвела на мрачном лице циклопа, когда он увидел у своих искривленных ног головы всех этих красивых, стройных мужчин. Затем, по установленному обычаю, вся процессия шумных обідранців перед тем, как двинуться улицами и перекрестками Парижа, начала обход внутренних галерей Дворца правосудия.

Книга четвертая

И. Добрые души

За шестнадцать лет до описываемого нами события, одного погожим воскресным утром на ведущем недели, после обедни в Соборе Парижской Богоматери, на деревянный настил на левом боку паперти положили живое существо. На это деревянное ложе имели обыкновение класть подкидышей, взывая к человеческому милосердию. Отсюда забирал их кто хотел. Перед настилом стояла медная тарелка для пожертвований.

И подобие живого существа, которая лежала утром поминального воскресенья 1467 года на этих досках, очевидно, возбуждала большой интерес довольно многочисленной группы зрителей, толпившихся возле настила. Группа состояла преимущественно из лиц прекрасного пола, в основном старых женщин...

Действительно, это "маленькое чудовище" (нам и самим было бы трудно его назвать иначе) не было новорожденным младенцем. Это была какая-то небольшая глыба, очень неуклюжая и очень подвижная, ввіпхнута в полотняную сумку, помеченную инициалами месіра Гийома Шартье, тогдашнего парижского епископа. Из сумки торчала уродливая голова. Было видно лишь копну рыжих волос, глаз, рот и зубы. Глаз плакало, рот орал, зубы, казалось, только и ждали, чтобы укусить, - все вместе борсалося в сумке, возбуждая удивление и боязнь толпы все возрастал...

Какой-то молодой священник уже несколько минут прислушивался к размышлений монахинь и сентенций протонотаріуса. У него было суровое лицо, высокий лоб, глубокий взгляд. Он молча отстранил рукой людей, стоявших возле настила, взглянул на "маленького колдуна" и простер над ним руку. Это было очень вовремя, потому что все святоши уже облизывались на само упоминание о "огонь по доброй вязанки хвороста"...

Я усиновляю этого ребенка, - сказал священник.

Он завернул ее в свою сутану и понес. Присутствующие провожали его недоуменными взглядами. Через минуту он скрылся за Красной воротами, что вела тогда из собора в монастырь.

Когда остовпіння прошло, Жеанна де ла Тарм прошептала на ухо Генрієтті ла Готьєр:

Я же вам давно говорила, сестра, что этот молодой священник Клод Фролло, - чернокнижник...

II. Клод Фролло

Действительно, Клод Фролло был человеком необыкновенной Он принадлежал к одной из средних семей, которые не весьма почитаемой языке прошлого века назывались именитыми горожанами или мелкими дворянами. Эта семья унаследовала от братьев Пакле, Ленное владение Тіршап, что подлежало парижскому епископу. Двадцать один дом этого владения был в тринадцатом веке предметом бесконечных исков в консисторському суде. Как владелец этого владения, Клод Фролло был одним из ста сорока одного феодала, имевших право на взыскание арендной платы в Париже и его пригородах.

Клоду Фролло еще с детства родители определили духовную карьеру. Его научили читать латинские книги, опускать глаза долу и говорить приглушенным голосом. Отец отдал его еще совсем маленьким в колледж Торші в университетской части города. Там он рос, сидя над требником и лексиконом.

Это была унылая, спокойная, серьезная ребенок, которая училась с пылом и быстро усваивала знания. Клод не шумел во время перерывов, почти не принимал участия в ученических гулянках на улице Фуар, не знал, что такое dare alapas et capillos ianiare1, и был непричастен к бунту 1463 года, который летописцы внесли в хроники под громким названием "Шестой университетский мятеж". Редко приходилось ему издеваться над бедных школьников коллежа Монтегю за их длиннополые подрясники, через которые они и получили свое прозвище, или стипендиатов коллежа Дорман за их тонзури и суконный одежду голубого и бурого цвета - azurini colons et bruni, как говорит хартия кардинала Четырех корон.

Переварив историю церковных положений, он набросился на медицину и свободные искусства - проштудировал науку лечебных трав и целебных мазей, приобрел знания в лечении лихорадок, ран и нарывов. Жак д"Епар признал бы его врачом, а Ришар Эллен - хирургом. С таким же успехом он получил все ученые степени лиценциата, магистра и доктора. Он освоил латынь, греческий и еврейский языки, - тройную премудрость, мало кому знакомую в те времена. Где была настоящая лихорадка получения и накопления сокровищ науки. В восемнадцать лет он закончил все четыре факультета. Юноше казалось, что жизнь имеет только одну цель - знания.

Именно в то время, вследствие чрезвычайно жаркого лета 1466 года, взорвалась эпидемия страшной чумы, которая скосила более сорока тысяч людей в Парижском графстве, и в том числе, как говорит Жеан де Труа, "метра Арну, королевского астролога, добропорядочном человеке, мудрую и радушное". В Университете распространился слух, что улица Тіршап понесла наибольшие опустошения. Как раз там в своем ленному имении жили родители Клода. Чрезвычайно взволнованный, молодой ученый побежал к родительскому дому. Когда он пришел, его мать и отец были уже мертвы - они умерли накануне. Остался жив только его брат - младенец, который лежал в колыбели и плакал. Это было все, что осталось от его семьи. Юноша взял ребенка на руки и вышел в глубокой задумчивости. До сих пор он жил только наукой, а теперь столкнулся с реальной жизнью.

Эта катастрофа была переворотом в жизни Клода. В девятнадцать лет, став сиротой и одновременно главой семьи, он вдруг почувствовал, что жизнь, оторвав от школьных мечтаний, поставило его перед суровой действительностью. И тогда, проникнутое сожалением, он воспылал страстной и самоотверженной любовью к ребенку, к своему брату. Для него, Клода, который до сих пор любил только книги, странным и сладким было это человеческое чувство.

В двадцать лет он стал, по специальному разрешению папской курии, священником и, как самый молодой из капелланов Собора Парижской Богоматери, правил службу в приделе, что его, через поздний час богослужения, называли altare pigrorum2.

И вот именно тогда, когда в фомино воскресенье, отправив обедню в алтаре "лентяев" возле дверей, на хоры, свисали над правым нефом вблизи статуи Богоматери, он возвращался домой, его внимание привлекла вересклива группа старых женщин, что стояли вокруг настила для подкидышей.

Когда он вытащил малыш из мешка, то увидел, что оно и в самом деле ужасно уродливое. У бедняги была на левом глазу бородавка, председатель глубоко сидела в плечах, позвоночник был выгнут дугой, грудная клетка выпячена, ноги искривлены; но малыш казался живучим и, хотя можно было догадаться, на каком языке он лепетал, его крик свидетельствовал о здоровье и силу. Вид этого уродства еще увеличил в Клода чувство жалости, из любви к брату он в душе дал себе обет воспитать этого ребенка с тем, чтобы этот акт милосердия, совершенное во имя маленького брата, был зачислен Жеанові во всех его будущих прогрішеннях. Это был словно надежный вклад капитала благодеяний, что его Клод вносил на счет младшего брата, так сказать, запас благородных поступков, который он заранее хотел приготовить для Жеана на случай, если бы малому пустуну не хватило этой монеты, единой, что открывает врата в рай.

Он окрестил своего приймака и назвал его "Квазимодо"3, то ли в память о дне, в который он нашел его, то ли чтобы выразить, до какой степени эта несчастная имела существо была несовершенной и незавершенной. Потому и действительно, Квазимодо, одноглазый, горбатый, косолапый, был только "как будто" подобным человека.

III. Immanis pectoris custos, immanor bononiae (Пастух февраля стада сам еще яростнее (лат.)).

Поэтому в 1482 году Квазимодо был уже взрослым. Несколько лет назад он стал звонарем Собора Парижской Богоматери по милости своего названного отца Клода Фролло, который на то время уже был архидиаконом Жозаським по милости своего сюзерена, их милости Луи де Бомона, что стал в 1472 году, по смерти Гийома Шартье, парижским епископом по милости своего патрона Оливье де Дэна, по милости божией цирюльника Людовика XI.

Итак, Квазимодо был звонарем Собора Парижской Богоматери.

Со временем возник какой-то неуловимый тесную связь между звонарем и Собором. Отрезан навсегда от мира двойным несчастьем: своим неизвестным происхождением и своим физическим уродством, замкнутый с детских лет в этом двойном непреодолимому заколдованном круге, бедняга привык не замечать ничего, что лежало за стенами Собора. По мере того, как он рос и развивался, Собор был для него постепенно: яйцом, гнездом, домом, родиной, вселенной.

Между ним и старым храмом было столько глубокого инстинктивного взаимопонимания, столько физического родства, что Квазимодо прирос к Собору, как черепаха в свой щитка. Шершавые стены храма стали его панцирем...

Квазимодо ознакомился и освоился со всем Собором. Это жилье было словно создано для него. Не было таких глубин, в которых бы он не проник, таких высот, на которые бы он не забрался.

Казалось, что под влиянием Собора формируется не только его тело, но и душа. В каком состоянии была она, в каком направлении она развилась под этой неуклюжей оболочкой, в условиях этого дикого нелюдимого жизни? Трудно сказать, Квазимодо родился одноглазым, горбатым, хромым. Только в результате больших усилий и большого терпения удалось Клоду Фролло научить его говорить. Но над несчастным подкидышем тяготел рок. Когда в четырнадцать лет он стал звонарем Собора, еще одно несчастье завершило его увечье: от колоколов у него лопнули барабанные перепонки: он оглох. Единственные двери в мир, природа оставила перед ним широко открытыми, вдруг захлопнулась навсегда. Запираясь, они погасили единственный луч света и радости, что проникал в душу Квазимодо. Эта душа погрузилась в глубокую тьму.

Бесспорным является то, что в убогом теле нищает и дух. Квазимодо только смутно чувствовал в себе слепые порыв души, созданной по образу и подобию его тела. Внешние впечатления на пути к его сознания подвергались значительной деформации. Его мозг был каким-то особенным средой: мысли, пройдя сквозь него, выходили совсем искажены. Вследствие этого, естественно, его понятие становились противоречивыми и искривленными.

Первым следствием такого склада ума был искаженный взгляд Квазимодо на окружающую действительность. Квазимодо почти совсем был лишен возможности непосредственно ее воспринимать. Внешний мир казался ему гораздо более отдаленным, чем нам.

Вторым следствием его несчастья была его злобливість. Он действительно был зол, потому что был дикий; он был дикий, потому что был уродлив. Его природа имела свою логику, как наша...

Но что он любил больше всего в своем родном Соборе, что возбуждало его душу и помогало разворачивать немощные, всегда сложенные крылья, то единственное, что иногда делало его счастливым, - были колокола. Он любил их, ласкал, говорил к ним, понимал их язык. К каждому из них он был полон нежности, начиная от самых маленьких колоколов ажурного шпиля до большого колокола портала. Центральная стрельчатая колоколенка и две башни были для него словно три большие клетки, в которых викохувані ним птицы пели только для него...

Присутствие такого необычного существа, как Квазимодо, будто наполняла весь храм неуловимым дыханием жизни. Казалось (по крайней мере такая преувеличенная слава ходила среди суеверных людей), он излучал какую-то таинственную силу, что оживляет все камни Собора и пробуждает самые глубокие недра старой постройки. Достаточно было знать, что он находится где-то близко, чтобы вам привиджувалося, будто тысячи статуй на галереях и порталах дышат и двигаются. И действительно, Собор производил впечатление какой послушной и покорной власти Квазимодо существа; он ожидал его приказ, чтобы повысить свой могучий голос, Квазимодо владел им, наполняя ее собой, словно какой-то домовой. Огромное здание дышала его дыханием.

IV. Собака и его хозяин

И все-таки на свете была человеческое существо, которое Квазимодо исключал из круга своего злобливості и ненависти, которую он любил так же, а может, и больше, чем Собор; это был Клод Фролло. Оно и вполне понятно. Клод Фролло дал ему приют, усыновил, выкормил, вырастил. Малым ребенком Квазимодо, прижавшись к ногам Клода Фролло, искал защиты, когда его преследовали собаки и дети. Клод Фролло научил его говорить, читать, писать. Клод Фролло, наконец, сделал его звонарем, а обвенчать большой колокол с Квазимодо - все равно, что отдать Ромео Джульетту...

V. Продолжение раздела о Клода Фролло

В 1482 году Квазимодо было около двадцати лет, Клоду Фролло - около тридцати шести; первый возмужал, второй постарел.

Клод Фролло уже не был примерным школьником коллежа Торші, нежным опекуном маленького брата, молодым и мечтательным философом, который знал много, но еще много чего не знал. Теперь это был суровый, почтенный, мрачный священник, пастырь душ.

Тем временем Клод Фролло не оставил ни своей науки, ни воспитание младшего брата, двух главных занятий его жизни. Но со временем в этих сладких его сердцу занятий подмешалась капля горечи. Со временем, говорит Поль Діакр, лучше сало горкнет. Малый Жеан Фролло, прозванный Мельником в честь места, где его было вигадувано, не развился в том направлении, которое определил для него Клод. Старший брат надеялся, что с Жеана будет набожный, послушный, старательный и достойный уважения ученик. А тем временем, подобно тех деревьев, что не оправдывают усилий садовника и упорно возвращаются к солнцу и воздуху, младший брат выпускал буйные и пышные ростки только в направлении праздности, невежества и кутежи. Это был настоящий чертенок, всегда неуемное и одновременно чрезвычайно лестное и остроумное, которое часто заставляло Клода насуплювати брови, но иногда вызывало у него улыбку.

Клод отдал его в колледж Торші, в котором сам, среди труда и размышлений, провел свои детские годы, и ему было больно, что эта святыня науки, которая когда-то гордилась фамилией Фролло, теперь была с него возмущена. По этому поводу Клод иногда читал Жеанові очень долгие и суровые нотации, которые тот мужественно выслушивал...

Странная судьба, заметим вскользь, выпала на то время Собору Парижской Богоматери, судьба быть любимым с одинаковой силой, хоть совсем по-разному, двумя такими непохожими существами, как Клод и Квазимодо. Один из них - подобие получеловека, дикий, управляемый только инстинктом, любил Собор за красоту, за статурність, за гармонию, что струилась из этого величавого целого. А второй - человек с палкой, обогащенной знаниями воображением, любил в нем внутреннее содержание, в нем затаенную суть, его легенду, его символику, что кроется за скульптурными украшениями фасада, подобно древним письменам древнего пергамента, спрятанных под более поздним текстом, - словом, любил ту загадку, которой вечно остается для человеческого разума Собор Парижской Богоматери.

И, наконец, бесспорным является и то, что архидиакон облюбовал в той башне Собора, которая обращена к Гревського майдана, крошечную потайную келью, непосредственно прилегавшей к дзвіничної клетки и куда никто, как ходил молва, даже сам епископ, не смел проникнуть без его разрешения. Эта келья почти на самой верхушке башни, среди вороньих гнезд, была когда-то построена епископом Гуго Безансонським4, который в свое время занимался там нечестивыми делами. Что таила в себе эта келья - никто не знал. И нередко ночью с Терренського берега видели, как в небольшом потолочном окошке башни появлялся, исчезал и снова появлялся через короткие и равномерные промежутки времени неровный, багровый, странный огонек, словно от прерывистых віддихів кузнечного миху. Он скорее напоминал отблеск костра, чем светильника. В темноте, на такой возвышенности этот огонь производил жуткое впечатление, и кумушки говорили "Архидиакон дует - адский огонь мерцает в окошке"...

Все эти признаки бурного внутреннего беспокойства достигли особой силы именно на то время, когда начали разворачиваться описываемые нами события. Не раз случалось, что какой-то ребенок-певчий, встретившись в соборе глазу на глаз с архидиаконом, с ужасом убегала прочь, таким странным и огненным был его взгляд...

Тем временем Клод стал еще суровее и безупречнее, чем всегда. Как за своим состоянием, так и по складу своего характера он всегда избегал женщин, а теперь, казалось, он ненавидел их больше, чем когда-либо. На самый только шелест шелковой юбки архидиакон опускал капюшон на глаза.

Между прочим, с некоторого времени стали замечать, что в архидиакона усилилась отвращение к цыганок и уличных танцовщиц. Он ходатайствовал перед епископом об издании особого указа, по которому цыганкам было бы строго запрещено танцевать и бить в тамбурин на Соборной площади. В то же время он копался в истлевших архивах, консистории, выбирая из них те судебные дела, где по постановлению церковного суда колдуны и колдуньи приговаривались к сожжению на костре или к виселице за сглаза людей с помощью козлов, свиней и коз.

VI. Непопулярность

Как мы уже говорили, архидиакон и звонарь не пользовались особой любовью ни среди людей знатных, ни среди простонародья, что жил вблизи Собора Парижской Богоматери.

В другой раз группа неопрятных старух, которые расположились на ступенях паперти, ворчали, увидев архидиакона и звонаря, и с бранью посылали им вслед такое обнадеживающее приветствие: "Гм! У этого душа такая же самая, как у того тело". Или же ватага школьников и проказников, что играла в котел, схоплювалась и встречала их насмешливым латинским возгласом: "Еіа! Еіа! Claudius cum claudo!"5

Но чаще всего все эти образы не доходили ни до священника, ни к звонарю. Для того, чтобы услышать такие любезности, Квазимодо был слишком глухой, а Клод слишком углублен в свои мысли.

Книга шестая

III. Рассказ о маисовый корж

Сразу видно, что вы из Реймса, когда этого не знаете! - сказала Ударда. - Это затворница из Крысиной норы.

Как, - спросила Майєтта, - эта бедная женщина, которой мы несем коржа?

Ударда утвердительно кивнула головой.

Да. Вы ее сейчас увидите у окошка на Гревському майдане. Она думает так же, как и вы, о тех цыганских бродяг, которые играют на тамбурине и предвещают судьбу людям. Неизвестно, откуда у нее этот страх перед цыганами. А вы, Майєтто, почему вы убегаете, даже не видя их?

О! - произнесла Майєтта, обхватив обеими руками белокурую головку своего ребенка. - Я не хочу, чтобы со мной случилось то, что с Пакеттою Шантфлері.

Ах, вот история, которую вы нам должны рассказать, моя дорогая Майєтто, - сказала Жервеза, беря ее за руку.

Охотно, - ответила Майєтта. - Видно, что вы парижанка, когда не знаете об этом! Должен вам сказать... А впрочем, об этом можно рассказывать и на ходу... Так вот, Пакетта Шантфлері была хорошенькая восемнадцатилетняя девушка тогда, когда и я была такая, то есть уже восемнадцать лет назад, и это ее собственная вина, когда сегодня она не является такой же, как и я - добродетельным, полной, свежей тридцятишестирічною женщиной, которая имеет мужа и ребенка.

Бедная девушка! Она имела хорошенькие зубки и любила смеяться, чтобы показывать их. А когда девушка любит смеяться, она на пути к тому, чтобы плакать. Красивые зубы губят красивые глаза; такой была Шантфлері. Она с матерью еле зарабатывали на жизнь.

Как-то зимой, это того самого шестьдесят первого года, когда в них не было и поленья дров, ни охапки хвороста, - большой мороз так нарум"янив щечки Шантфлері, что мужчины останавливали ее, крича - одни: "Пакетто!", а другие: "Пакетточко!". Это и погубило ее!.. Есташе! Я вижу, ты опять грызешь коржа!.. Мы сразу поняли, что девушка конченый, когда однажды в воскресенье она пришла в церковь с золотым крестиком на шее. В четырнадцать лет! Подумайте только! Сначала это был молодой виконт де Кормонтрей, владелец имения за три четверти лье от Реймса; затем, мессир Анри де Тріанкур - королевский форейтор; потом - уже проще, - сержант Шіар где Больйон, а дальше она опускалась все ниже и ниже и наконец перешла к Гэри Обержона - королевского портного; далее - к Масе где Фрепю, цирюльника дофина, потом к Тевенена ле Муана, королевского повара, а далее, переходя к все более пожилых и менее знатных, она докатилась наконец до Гийома Расина, менестреля, что играл на в"єлі, и Тьерри де Мэра - фонарщика. Тогда бедная Шантфлері пошла по рукам. Она исчерпала свое золото до последнего сольда. Да что говорить! Во время коронационных торжеств, того же шестьдесят первого года, она грела постель надзирателю домов разврата. И все это в течение одного года!

Майєтта вздохнула и вытерла слезы, набежавшие ей на глаза.

Ну что же тут такого, обычная история, - сказала Жервеза. - Я не понимаю, к чему здесь цыгане и дети.

Погодите! - ответила Майєтта. - О ребенке вы сейчас услышите. Шестьдесят шестого года, - именно в этом месяце, в праздник Павла, будет шестнадцать лет, - Пакетта родила девочку. Несчастная! Она очень обрадовалась. Она мечтала о ребенке уже давно, ее мать, добрая женщина, которая всегда на все закрывала глаза, на то время уже умерла. Пакетті больше некого было любить, да и ее никто не любил. За те пять лет, что прошли со времени ее падения, она стала жалким созданиям, эта Шантфлері. Она была одна-одинешенька на свете. На нее показывали пальцем, смеялись на улицах, ее била городская стража, с ней смеялись маленькие оборванцы, к тому же ей минуло двадцать лет, а двадцать лет - это уже старость для жриц любви,

Майєтта рассказывала:

Значит, она была очень жалкая, несчастная, щеки ее позападали, она сохла, увядала, виплакувала глаза. Но в своем позоре, в своей безрозсудливості и одиночества она верила, что будет менее знеславленою и менее одинокой, когда будет иметь кого-то, кого она любила и кто любил ее. Надо было, чтобы это был ребенок, потому что только ребенок мог быть довольно безобидной для того, чтобы полюбить ее. И милосердный хозяин сжалился над ней и послал ей дочь. О ее радость я даже не берусь рассказывать. Не была ливень слез, ласк и поцелуев. Она сама вскормила своего ребенка, сделала ей пеленки из своего одеяла, единственной, что была у нее на кровати, и больше не чувствовала ни холода, ни голода. Она снова стала красивой. Пожилая девушка стала молодой матерью. Мужчины снова начали посещать Шантфлері, она снова нашла покупателей на свой товар, и за всю эту мерзость брала деньги на пеленки, слюнявчики, кружевные распашонки и шелковые чепчики, не думая даже о том, чтобы купить себе хотя бы новое одеяло. В маленькой Агнессы, в этой крошки, было больше лент и гаптувань, чем у принцессы Франции! Среди других вещей у нее были крошечные туфельки, такие красивые, которых не имели, пожалуй, и король Людовик XI! Мать сшила и начертала их сама, она вложила в них все свое мастерство золотошвачки. Это были две маленькие розовые туфельки, лучшие из всех, которые только можно было найти на свете. Длиной они были с мой большой палец, и чтобы поверить, что их можно надеть на ножки ребенка, надо было увидеть, как их с этих ножек сбрасывают. Правда, эти маленькие ножки были такие крохотные, такие хорошенькие, такие розовенькие, рожевіші, чем шелк на башмачках! Когда вы будете иметь своих детей, Удардо, вы поймете, что нет ничего лучшего на свете этих крошечных ножек и ручек!

Настоящий ангелочек! Глаза у нее были большие, чем ротик. И самое волшебное - тонкие черные волосики, которое уже кучерявилось. В шестнадцать лет из нее была бы черноволосая красавица. Мать не переставала восхищаться ею. Она ласкала ее, щекотала, купала, ухаживала, целовала без счета. Она души в ней не слышала, она благодарила за нее богу. Хорошенькие розовые ножки дочери вызвали у нее особое, безграничное восхищение, неистовую радость. Она не отрывала от них своих уст, не могла налюбоваться ими. Она их узувала в маленькие башмачки, роззувала, восхищалась ими, смотрела сквозь них на свет, зворушувалася, видя, как они пытаются идти по постели, и охотно простояла бы всю свою жизнь на коленях, чтобы только обувать и разуваюсь эти ножки, словно то были ножки младенца Христа,

А вот к чему, - произнесла Майєтта. - Случилось так, что одного дня до Реймса приехали какие-то странные всадники. Это были нищие и бродяги, возглавляемые своими герцогами, князьями, графами, все они были смуглые, с вьющимися шевелюрами и серебряными кольцами в ушах. Женщины казались еще потворнішими, чем мужчины. Лица у них были еще чорніші и всегда открыты, их тела прикрывал жалкий одежда - старая одеяло из мешковины, завязана на плечах, волосы напоминало конский хвост. Дети, которые возились возле их ног, могли бы напугать и обезьян. Стая нехристей. Все они пришли в Реймс с Нижней Циганії через Полония.

Они смотрели людям на руку и предвещали невероятные чудеса. Бедную Шантфлері тоже охватило любопытство. Она хотела знать, чья же она иметь, будет ее маленькая Агнесса когда-нибудь императрицей Армении или какой-либо другой страны. И Вот она понесла ее к цыганам, а цыгане начали восхищаться ребенком, ласкать, целовать ее своими черными губами и удивляться ее малюсенькой рученьки. И все это, надо сказать, на радость матери! Они особенно восхваляли ее хорошенькие ножки и волшебные башмачки. Ребенок еще не было и года. Она уже смеялась, щебетала к матери, словно маленькая птичка, была полненькая, кругленькая, делала волшебные рожицы, это был настоящий ангелочек. Ребенок очень испугалась цыганок и начала плакать, а мать крепко поцеловала ее и ушла в восторге от той судьбы, которую гадалки передрікли ее крохе. Агнесса должна была стать воплощением красоты и добродетели, более того - королевой. Шантфлері вернулась к своей хижины на улице Фоль-Пен. горда, что несет туда королеву.

Второго дня она воспользовалась минутки, когда ребенок спал в ее постели, потому что она всегда клала ее спать с собой, тихо вышла, оставив дверь полуоткрытой, и побежала рассказать соседке из Сушильной улице, что наступит день, когда ее дочери Агнессе за столом прислуговуватимуть английский король и эрцгерцог эфиопский, и еще множество других удивительных вещей. Вернувшись и не услышав детского плача, она, поднимаясь по лестнице, сказала себе: "Хорошо, ребенок еще спит". И вдруг увидела, что двери распахнуты шире, чем она оставила их, выходя. Несчастная мать все же нашла в себе силы, чтобы войти, и бросилась к кровати. Ребенок исчезла, кровать была пуста. По ребенку остался только один из ее маленьких чудесных туфелек. Мать опрометью бросилась из комнаты, сбежала по ступенькам, начала биться о стену головой и кричать: "Мой ребенок! У кого мой ребенок? Кто отнял у меня моего ребенка?" Улица была пустынна, дом был отдален от других, никто ничего не мог ей сказать. Она обежала весь город, все улицы, бегала туда-сюда весь день, полусумасшедших, неистовая, ужасная, обнюхивая двери и окна, как дикий зверь, потерявший своих малышей. Задихана, растрепанная, страшная, с пламенем в глазах, которое высушивало ее слезы, она останавливала прохожих и кричала: "Доченька моя! Моя девочка! Моя хорошенькая, маленькая девочка! Тому, кто вернет мне мою дочь, я буду слугой, я буду слугой его псов, и пусть он съест мое сердце, если захочет". Встретив кюре церкви Сен-Реми, она сказала ему: "Господин кюре, я оратиму землю ногтями, только верните мне моего ребенка!" Это было страшное зрелище, Удардо; я видела человека с жестоким сердцем, метра Понса Лакабра, прокурора, который плакал. Ах! Несчастная мать! Вечером она вернулась к себе. Когда ее не было, соседка видела, как две цыганки украдкой поднялись к Пакетти с небольшим узелком в руках, потом они закрыли дверь и поспешно скрылись. После того, как они ушли, в комнате Пакетти было слышать что-то вроде детского плача. Мать радостно рассмеялась, словно на крыльях взлетела по лестнице, толкнула дверь... и вошла... Страх подумать, Удардо! Вместо ее хрупкой маленькой Агнессы, такой румяной, такой свежей, этого дара милосердного бога, по полу ползала какая-то уродина, противная, одноглазая, хромая. От ужаса она закрыла глаза. "О, - произнесла она, - неужели колдуньи повернули мою дочь на эту ужасную животное?" Люди поспешили забрать это маленькое страшилище, потому что оно могло лишить ее разума. Это была ужасающая ребенок какой из цыганок, что отдалась черту. На вид эта тварь имела четыре года, белькотала какой-то нечеловеческого языке; это были совсем непонятные слова. Шантфлері упала на пол, схватив маленький башмачок, - это было все, что ей осталось из того, что она любила. Долго лежала она окаменела, молчаливая, бездиханна, - так долго, что казалась мертвой. Вдруг она вздрогнула всем телом, покрывая свою святыню неистовыми поцелуями, зайшлася плачем так, будто сердце у нее разрывалось. Уверяю вас, что все мы тоже рыдали. Она приговаривала: "О моя маленькая доченька! Моя хорошенькая маленькая доченька! Где ты?" Вплоть нам сердце разрывалось. Шантфлері вдруг встала и помчалась к Реймса, выкрикивая: "В табор к цыганам! В табор к цыганам! Позовите стражу, чтобы сжечь колдуний!" И цыгане уже исчезли. Была глухая ночь. О том, чтобы догнать их, не было и речи.

Да, действительно ужасная история, сказала Ударда, - она может заставить заплакать даже бургундца.

Неужели так никто и не узнал, что случилось с Шантфлері?

Майєтта не ответила. Жервеза повторила свой вопрос, шарпаючи ее за руку и называя по имени. Майєтта, казалось, очнулась от своих мыслей.

Что случилось с Шантфлері? - переспросила она машинально и, сделав над собой усилие, чтобы понять смысл этих слов, сказала быстро: - Об этом никто никогда не узнал. - После паузы она добавила: - Одни говорили, что видели ее, когда она выходила из Реймса в сумраке через ворота Флешамбо; другие - будто это было на рассвете, и вышла она старой воротами Базе. Какой-то нищий нашел ее золотой крестик, она повесила его на железном кресте в поле, где собирается ярмарка. И поэтому, когда мы узнали об этой находке, все решили, что она умерла. Однако есть люди из Кабаре Ле-Вот, которые утверждают, будто видели ее, когда она босая, идя по камням, шла в Париж. Но тогда она должна была бы выйти сквозь Вельске ворота. Все это как-то не вяжется одно с одним. Или же, я так думаю, она действительно вышла через Вельске ворота, но мертвая.

Не понимаю вас, - сказала Жервеза.

Вель, - ответила Майєтта с печальной улыбкой, - это река.

Бедная Шантфлері, - содрогаясь, сказала Ударда, - утонула!

А маленький башмачок? - спросила Жервеза.

Исчез вместе с матерью, - ответила Майєтта.

Бедный маленький башмачок, - сказала Ударда.

Ударда, дородная и чувствительная женщина, вполне удовлетворилась бы, позітхавши вместе с Майєттою, но любознательная Жервеза не переставала расспрашивать.

А чудище? - вдруг спросила она Майєтту.

Какое страшилище? - переспросила та. - Маленькое цыганское страшилище, которое колдуньи оставили Шантфлері вместо ее дочери. Что вы с ним делали? Надеюсь вы его тоже утопили?

Нет, - ответила Майєтта.

Как! Тогда сожгли? Это было бы справедливо ведьмино отродье.

Ни то, ни другое, Жервезо. Монсеньор архиепископ заинтересовался тем цыганским ребенком, выгнал из него беса, окрестил ребенка и отослал ее в Париж, чтобы там ее положили на деревянном настиле в Соборе Богоматери, как подкидыша.

Так разговаривая, три уважаемые гражданки пришли на Гревський майдан. Очень занятые разговором, они прошли, не останавливаясь, мимо общественный требник Роландової башни и машинально направились к позорному столбу, вокруг которого толпа увеличивалась с каждой минутой.

Три женщины повернули обратно. Когда они подошли к Роландової башни, Ударда обратилась в своих спутниц:

Не надо всем вместе заглядывать в норы, чтобы не спугнуть затворницы... Вы притворяетесь, будто читаете Dominus6 из требника, а я тем временем загляну к ней в окошко, затворница меня немного знает. Я вам подам знак, когда подойти.

Ударда сама подошла к окошку. И как только ее взгляд проник в келью, на ее чертах отразился глубокий сожалению, и конечно веселое, открытое лицо женщины так быстро изменило свое выражение и краски, словно после яркого солнечного света ее вдруг осветил холодный луч месяца; глаза, наполнились слезами, рот скривился, словно она собиралась заплакать. Через минуту она, положив палец на губы, подала знак Майєтті, чтобы та подошла. Майєтта подошла взволнованная, молчаливая, на цыпочках, как подходят к постели умирающего.

Действительно печальное зрелище предстало перед глазами обеих женщин, когда они, не двигаясь и не дыша, смотрели сквозь решетку маленького окошка Крысиной норы.

Каморка была тесная, шире, чем глубже, склеписта, ее внутренний облик напоминал верх большой епископской митры. На голой плите, что правила по пол, в углу сидела скорее поежилась женщина, ее подбородок опиралось на колени, она крепко прижимала к груди скрещенными руками. Так скрюченная, она сидела, одетая в коричневый мешок, который всю ее окутывал широкими складками; ее длинные седые волосы, закрывая лицо, ниспадали вдоль ног до самых ступней.

Можно было подумать, что она окаменела, как и ее каморка, зледеніла, как зима, ее руки были скрещены, ее глаза были устремленных в одну точку. На первый взгляд она казалась призраком, а если присмотреться внимательнее - статуей.

А однако изредка при вздохе ее посинели губы напіврозкривалися и дрожали, но так же мертво и безвольно, как трепещут листья от ветра.

Однако ее напівзмертвілі веки время от времени розплющувались, она втуплювала свой глубокий, скорбный, сосредоточенный взгляд в невидимый извне уголок кельи, взгляд, который, казалось, связывал все понурые мысли этой скорбной души с неким таинственным предметом.

Таково было существо, которое по ее жалкое жилье прозвали "затворницей", а за ее одежду - "лахмітницею".

Три женщины потому Жервеза присоединилась к Майєтти и Ударди, смотрели в окошко, их головы закрывали слабый дневной свет темницы, однако несчастная, которую они таким образом оставили в темноте, не обращала на них внимания.

Не будем ее беспокоить, - шепотом сказала Ударда, - она, в экстазе, она молится.

Тем временем Майєтта рассматривала с большим волнением, эту истощенную, поблекшую, взъерошенную голову, и ее глаза наполнялись слезами.

Но это было бы очень странно, - пробормотала она.

Когда она просунула голову сквозь решетку отдушины, ей удалось заглянуть одним глазом в тот уголок, к которому неизменно был прикован взгляд несчастной.

Когда Майєтта отвела голову от отдушины, ее лицо было мокрое от слез.

Как вы ее называете, эту женщину? - спросила она в Ударди.

Ударда ответила:

Мы ее зовем сестрой Гудулою.

А я, - сказала Майєтта, - а я назову ее Пакеттою Шантфлері.

И, приложив палец к губам, она знаком пригласила Ударду просунуть голову в окошко и посмотреть внутрь. Ударда заглянула и увидела в том углу, куда было направлено понурый, неистовый взгляд затворницы, маленький башмачок из розового шелка, вигаптуваний тысячами золотых и серебряных блесток.

Вслед за Удардою заглянула Жервеза, а потом все три женщины, глядя на несчастную мать, залились слезами... Однако ни их взгляды, ни их слезы не привлекли внимания затворницы. Ее руки оставались скрещенными, ее уста - молчаливыми, ее глаза - пристально втупленими в одну точку, и тому, кто знал ее историю, этот маленький башмачок, с которого она не сводила глаз, краяв сердце.

Сестра! Сестра Гудуло!

Сестра Гудуло! - повторила и Ударда.

Боже мой! Она не шевелится, - сказала Жервеза. - Неужели она мертва? Гудуло! Гудуло!

Майєтта, которая до сих пор была так взволнована, что не могла говорить, сделала над собой усилие и сказала:

Погодите. - Затем, наклонившись к окошку, крикнула: - Пакетто! Пакетто Шантфлері!

Ребенок, который беззаботно дует на плохо зажженный фитиль петарды и вызывает взрыв, которая отапливает ей глаза, не пугается так, как испугалась Майєтта, увидев, какое впечатление произвело это имя, внезапно брошенное в каморку сестры Гудулы.

Затворница вздрогнула всем телом, встала на свои босые ноги и прыгнула к окну; глаза ее горели таким огнем, что Жервеза, Ударда и Майєтта с ребенком отправились обратно к парапету набережной.

Зловещее лицо затворницы тесно прилепившееся к решетке окна.

Ох! Ох! - неистово хохоча, закричала она. - То цыганка меня зовет!

В это мгновение сцена, происходившая у позорного столба, привлекла к себе ее блуждающий взгляд. Ужас исказил ее лицо, она протянула сквозь решетку свои кощаві руки и закричала голосом, что скорее напоминал предсмертное хрипение:

Это опять ты, цыганское отродье! Это ты меня зовешь, крадійко детей! То будь же ты проклята! Проклятая! Проклятая!

IV. Слеза за каплю воды

Перевод:

Увидев юную Эсмеральду и влюбившись в нее, Квазимодо преследует девушку. За попытку нападения на Эсмеральду Квазимодо приговаривают к казни у позорного столба - избиение кнутом.

Вслед за первым ударом упал второй, за ним третий, а там еще и еще - без конца. Колесо продолжало вертеться, а удары сыпались дождем. Вот брызнула кровь, было видно, как она тысячами струек потекла по смуглых плечах горбуна, а тоненькие ремешки, крутясь и раздирая воздух, разбрызгивали ее каплями в толпу.

Наконец, одет в черное, верхом на черном коне, судебный исполнитель Шатле, который с начала экзекуции стоял возле лестницы, протянул к песочных часов свой жезл из черного дерева. Палач прекратил пытку. Колесо остановилось. Глаз Квазимодо медленно розплющилося.

Время шло. Квазимодо стоял у столба уже как минимум полтора часа, ранен, изнеможенный, осмеянный и забросан камнями.

Вдруг он снова начал барахтаться в своих цепях с усилием, удвоенным отчаянием; от этого зашаталась вся постройка, на которой он стоял. Нарушая свою упрямую молчание, Квазимодо хриплым, яростным голосом, который скорее напоминал собачий лай; чем человеческий голос, закричал, перекрывая шум и гиканья толпы:

На, пей! - воскликнул Робен Пуспен, бросая ему в лицо тряпку, что валялась в луже. - На вот, плохой глухарю, я твой должник!..

Какая-то женщина швырнула ему в голову камень.

Пить! - задыхаясь, третий раз крикнул Квазимодо.

В эту минуту он увидел, как толпа расступилась. Из него вышла удивительно одета девушка, ее сопроводила белая козочка с позолоченными рожками. В руках у девушки был тамбурин.

Глаз Квазимодо заяскріло. Это была цыганка, которую он пытался украсть прошлой ночью. Он смутно почувствовал, что именно за это его и наказывают. А впрочем, его наказывали только за то, что он, на беду свою, был глухой и что судил его тоже глухой. Квазимодо не сомневался в том, что цыганка пришла отомстить и причинить ему боль, как и все остальные.

И действительно, он увидел, как она быстро поднялась на лестницу. Гнев и досада душили его, ему хотелось сломать позорный столб, и если бы молния, что ее метнуло его глаз, имел силу убивать, девушка спопеліла бы, прежде чем дошла до площадки.

Она молча приблизилась к осужденному, который напрасно извивался, чтобы уйти от нее, и, отстегнув от пояса флягу, осторожно поднесла ее к пересохших губ несчастного.

Тогда на этом глазу, до сих пор таком сухом и воспаленном, заблестела крупная слеза и медленно скатилась по его уродливому, искаженном отчаянием лицу. Может, это была первая слеза, которую несчастный горбун пролил в своей жизни.

Квазимодо словно забыл о жажду. Цыганка нетерпеливо сделала свою обычную гримаску и, улыбаясь, приложила горлышко фляги к зубастого рта Квазимодо.

Он пил большими глотками, его сжигала жажда.

Напившись, несчастный хотел своими черными губами поцеловать прекрасную руку, подала ему помощь. Но девушка все же чувствовала недоверие к нему, видимо памятуя о брутальный нападение прошлой ночи, словно испуганный ребенок, который боится, что ее укусит животное, відсмикнула руку.

Тогда несчастный уставился в нее взглядом, полным упрека и невыразимой грусти.

Кого бы не тронуло это зрелище: великолепная, свежая, чистая, очаровательная и хрупкая девушка милосердно пришла на помощь воплощению несчастье, уродства и злобы! У позорного столба такое зрелище было величественным!

Даже толпа была тронута и начала хлопать в ладоши, выкрикивая: "Слава! Слава!"

Именно в эту минуту из окошка своей норы затворница увидела у позорного столба цыганку и крикнула ей свое зловещее:

Будь ты проклято, цыганское отродье! Проклятое! Проклятое!

Книга восьмая

III. Три мужских сердца, что созданы по-разному

Перевод:

Эсмеральду, как виновное в покушении на ротмистра Феба, которого она любила, как соблазнительницу и ведьму приговаривают к смертной казни. На площади возле Собора толпа ждет исполнения приговора.

Никто до сих пор не замечал на галерее среди статуй королей, вырезанных над самой стрельчатой аркой портала, странного зрителя, который до этой минуты все пристально наблюдал. Он стоял такой неподвижный, его шея была вытянута вперед, а лицо такое уродливое, что если бы не красно-фиолетовый одежду, его можно было бы принять за одно из тех каменных страховищ, сквозь пасти которых уже шестьсот лет вытекает вода из длинных желобов Собора. Этот зритель ничего не преминул из того, что происходило перед порталом Собора Богоматери. В первые минуты, незаметно для всех, он крепко привязал к одной из колонн галереи толстую узловатую веревку, конец которой свисал вниз на паперть. Сделав это, он стал спокойно смотреть на майдан, время от времени посвистывая, когда мимо него пролетал дрозд.

Вдруг, в тот миг, когда помощники палача собирались выполнить равнодушен приказ Шармолю, этот человек перепрыгнул через балюстраду галереи, обхватил веревку стопами и коленями ног и руками, и все увидели, как он скатился по фасаду Собора, словно дождевая капля, которая стекает по стеклу. Он с быстротой кошки, которая падает с крыши, подбежал к палачей и свалил их на землю ударами своих огромных кулаков, схватил рукой цыганку, как ребенок куклу, одним прыжком достиг церкви, приподняв девушку над головой и ревя громовым голосом:

Убежище!

Все произошло так быстро, что, если бы это было ночью, все можно было бы увидеть при свете одного лишь вспышки молнии!

Убежище! Убежище! - повторил толпа. И аплодисменты десяти тысяч людей зажгли радостью и гордостью единственный глаз Квазимодо.

Это потрясение заставило очнуться и осужденную. Она напіврозплющила веки, взглянула на Квазимодо и сразу же снова их закрыла, словно испугавшись своего спасителя.

Шармолю, палачи и весь эскорт остолбенели на месте. Действительно, в стенах Собора Богоматери осуждена была неприкосновенной. Собор был надежным убежищем. Всякое человеческое правосудие заканчивалось на его пороге.

Покровительство существа такой уродливой существо такую несчастную, которой была осуждена на смерть Эсмеральда, было трогательным. Эти двое, отверженные природой и обществом, встретились, чтобы помочь друг другу.

Убежище! Убежище! Убежище!

Слава! Слава! - кричал в ответ ему народ, и этот могучий зов поразил на другом берегу толпа на Гревському майдане и затворницу, которая все прислушивалась и не сводила взгляда с виселицы.

Книга девятая

II. Горбун, кривой, хромой

Когда взъерошенный и одышливый звонарь принес ее в келью, что служила убежищем, когда она почувствовала, как он своими огромными лапами осторожно развязывает веревку, доставала ее руки, она почувствовала сотрясение, подобный тому, который вдруг среди ночи будит пассажиров судна, ударилось о берег, ее мысли тоже проснулись, и воспоминания один по одному стали возвращаться к ней. Она поняла, что находится в Соборе Богоматери, вспомнила, что ее было вырвано из рук палача, что ее Феб жив, что Феб уже ее не любит. Когда эти две мысли, из которых одна своим грустью отравляла вторую, одновременно предстали перед несчастной, она обернулась к ужасному Квазимодо, что стоял перед ней, и спросила его:

Зачем вы спасли меня?

Он напряженно смотрел на нее, словно пытаясь понять, что она хочет сказать. Она повторила вопрос. Тогда он с глубокой грустью взглянул на нее и убежал.

Это ее удивило.

Вскоре он вернулся, неся в руках пакет, который положил к ее ногам. Это была одежда, оставленный для нее на пороге церкви милосердными женщинами. Тут она взглянула на себя, увидела, что она почти голая, и покраснела. Жизнь возвращалась к ней.

Квазимодо, видимо, почувствовал этот стыд. Он широкой ладонью закрыл себе глаза и снова ушел, но уже медленной поступью.

Она поспешила одеться. Это было белое платье и белое покрывало - одежду послушниц Божьего убежища.

Едва успела одеться, как Квазимодо вернулся. В одной руке он нес корзину, во второй - сеновал. В корзине была бутылка, хлеб и еще некоторая пища. Он поставил корзину на землю и сказал:

Потом расстелил сеновал на каменном полу и сказал:

То был его собственный обед и его собственная постель. Цыганка подняла на него глаза, желая поблагодарить его, но не могла произнести и слова. Бедняга был действительно чрезвычайно уродлив. Она опустила голову, вздрогнув от ужаса. Тогда он произнес:

Я вас пугаю? Я очень уродливый, правда? Вы не смотрите на меня. Только слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем ни ночью не выходите из Собора. Вы погибнете. Вас убьют, а я умру!

Растроганная, она подняла голову, чтобы ответить ему. Но он исчез. Она осталась одна, размышляя о странных слова этой уродливой существа, пораженная звуком его голоса, грубого, хриплого и одновременно такого нежного...

Именно в то время, когда она особенно остро почувствовала свое одиночество, какая-то косматая и бородатая головка прижалась к ее рук и колен. Она вздрогнула (теперь ее все пугало), глянула - то была ее бедная козочка, ловкая Джали, что бежала за ней, когда Квазимодо разогнал стражу Шармолю, и уже целый час ластились к ней, тщетно добиваясь внимания своей хозяйки. Цыганка покрыла ее поцелуями.

О Джали! - произнесла она. - Как я могла забыть о тебе! А ты все еще меня помнишь! О, ты не умеешь быть неблагодарным!

Словно какая-то невидимая рука чуть подняла груз, который давил ей на сердце, и долго сдерживаемые слезы полились из ее глаз. Чем дольше она плакала, тем больше ощущала, как вместе со слезами исчезает жгучая горечь ее страданий.

Когда стемнело, ночь показалась ей такой прекрасной, сияние луны таким ласковым, что она вышла на верхнюю галерею, которая опоясывала Собор. Это принесло ей некоторое облегчение: такой спокойной казалась с этой высоты земля.

III. Глухой

Проснувшись на другое утро, она заметила, что проспала всю ночь. Это удивило ее. Она давно уже забыла про сон. Веселый луч солнца, что сходило, глянул в окошко и осветил ее лицо. В то же время в окошке появилось нечто, что напугало ее; это было уродливое лицо Квазимодо. Невольно она снова закрыла глаза, но напрасно! Даже сквозь ее розовые веки ей вспоминался эта маска урода, одноглазая и ікласта. Не открывая глаз, она услышала грубый голос, ласково говорил ей:

Не бойтесь, я ваш друг. Я пришел взглянуть, как вы спите. Это не причиняет вам вреда, если я пришел взглянуть на вас, когда вы спите? Что вам до того, что я у вас, когда ваши глаза закрыты? Теперь я пойду. Вот я спрятался за стену. Вы можете открыть глаза.

Скажите, - улыбаясь, спросила она, - почему вы спасли меня?

Он внимательно смотрел на нее, пока она говорила.

Я понял, - ответил он. - Вы спрашиваете, почему я вас спас? Вы забыли того несчастного, который одной ночи пытался похитить вас, того несчастного, к которому второго же дня вы пришли на помощь, когда он стоял у мерзкого позорного столба. По ту каплю воды, за ту каплю жалости я могу заплатить только всем моим жизнью. Вы забыли того беднягу, но он помнит вас!..

Возьмите, - сказал он. - Когда я вам буду нужен, когда вы захотите, чтобы я пришел, когда вам не будет противно смотреть на меня, засвистіть. Этот звук я слышу.

Он положил на пол свисток и исчез.

IV. Глина и хрусталь

Дни сменялись днями, спокойствие постепенно возвращался в душу Эсмеральды. Чрезмерное страдания, как и чрезмерное счастье, вызывают бурные чувства, которые не бывают продолжительными. Человеческое сердце не может долго выдерживать никаких крайностей. Цыганка так перестрадала, что в ее сознании осталось только чувство удивления.

Вместе с безопасностью к ней вернулась и надежда. Девушка была вне общества, вне жизни, но смутно чувствовала, что ее возвращение к нему все же не исключено, словно покойница, которая имеет при себе ключ от своего склепа.

Правда, Эсмеральда не без горечи вспоминала о ротмистра. В ней вызывало ужас то, что он дал себя обмануть, поверил в то, что она, тысячу раз отдала бы за него жизнь, могла ударить его кинжалом. А все же не следует слишком строго обвинять его, ибо она призналась в своем "преступлении"! Ведь она не выдержала пыток! В этом была виновата она. Лучше бы она дала вырвать себе ногти, чем вымучить такое признание. Только бы раз увидеть Феба, хотя бы на минуту! Достаточно будет слова, взгляда, чтобы уверить его в беспочвенности подозрений, чтобы снова вернуть его. В этом она не испытывала сомнений. Она пыталась заглушить в себе воспоминания о множестве странных фактов, которых не могла объяснить, о случайной присутствие Феба в день ее публичного покаяния, о молодой девушке, рядом с которой он стоял. Бесспорно, это была его сестра. Такое истолкование было явно безрассудным, но она довольствовалась. Потому что ей необходимо было верить, что Феб все еще любит ее и только ее. Разве он не поклялся ей в этом? Что же ей еще надо? Разве все внешние обстоятельства в этом деле не были против нее? Итак, она ждала. Она надеялась...

С каждым рассветом она становилась все спокойнее, дышала все свободнее, казалась менее бледной. По мере того, как загоювались ее душевные раны, лицо ее снова расцветал обаянием, красотой, но эта красота была задумливішою, спокойнее, чем раньше. К нему возвращались прежние особенности ее характера, даже кое-что от ее веселости: ее очаровательная гримаска, ее любовь к козочки, желание петь, застенчивость. Одеваясь утром, она пряталась в угол своей каморки, боясь, чтобы ее не увидел кто-то из жильцов соседних чердаков.

В те минуты, когда она не мечтала о Феба, она иногда думала о Квазимодо. Он был единственным звеном, единственной связью, что остался у нее, единственным средством общения с людьми, со всем живым. Несчастная! Она еще больше, чем Квазимодо, чувствовала, что мир отрекся от нее. Она не понимала того странного друга, которого подарила ей причудливая судьба. Она часто упрекала себя за то, что не чувствует к нему той благодарности, которая заставила бы ее не замечать его бридкості, но все же никак не могла привыкнуть к беднягу звонаря. Он был слишком уродлив.

Она так и не подняла с пола свистка, которого он ей дал. Это не помешало Квазимодо время от времени ее посещать. Она прилагала все усилия, чтобы не слишком выказывать свое отвращение, когда он приносил ей корзину с едой или кружку воды, но он всегда замечал малейшее проявление этой отвращения к себе и грустно шел прочь.

Однажды он пришел в ту минуту, когда она ласкала Джали. Он некоторое время задумчиво смотрел на эту очаровательную группу. Наконец, покачав своей тяжелой, угловатой головой, сказал:

Все мое несчастье в том, что я слишком подобный человека. Мне бы хотелось быть просто животным, так как эта козочка.

Она удивленно взглянула на него. На этот взгляд он ответил:

О, я знаю почему! - и ушел.

В другой раз он появился на пороге ее комнаты (внутрь он не входил никогда) в ту минуту, когда Эсмеральда пела старинную испанскую балладу, слов которой она не понимала, но которая осталась у нее в памяти, потому цыганки убаюкивали ее этой песней, когда она была малышкой. Молодая девушка, увидев эту гадкую пол, так неожиданно появилась перед ним во время пения, остановилась, невольно сделав испуганное движение. Несчастный звонарь упал на колени у порога и, сложив свои огромные аляповатые руки, жалобно проговорил:

О, умоляю вас, пойте, не гоните меня!

Как-то утром Эсмеральда, подойдя к краю кровли, смотрела на майдан этаж остроугольного крыши Сен-Жан-ле-Рон. Квазимодо стоял позади нее. Он по собственной воле всегда становился так, чтобы лишить, насколько возможно, молодую девушку неприятности видеть его. Вдруг цыганка вздрогнула. В ее глазах заблестели в то же время слезы и огоньки радости. Она стала на колени у самого края крыши и тоскливо, протягивая руки к майдану, восклицала:

Фебе! Фебе! Приди! Приди! Одно слово, одно только словечко, во имя неба! Фебе! Фебе!

Эсмеральда видит из Собора Феба. Квазимодо, чтобы помочь Эсмеральде встретиться с любимым, находит Феба и говорит ему, что проведет к любимой цыганки, но тот грубо ногой отталкивает Квазимодо.

Квазимодо, жалея Эсмеральду, говорит ей, что не смог найти Феба...

Я постараюсь найти его в следующий раз, - проговорил он, понурив голову.

Уходи! - сказала она.

Квазимодо ушел. Девушка была недовольна из него. Но он предпочитал сносить от нее обиды, чем причинить ей боли. Всю скорбь он оставил для себя.

С этого дня цыганка его больше не видела. Он перестал приходить к ее келье. Только иногда она видела на верхушке одной из башен звонаря, уныло смотрел на нее. И как только она его видела, он исчезал.

Мы должны сказать, что ее мало огорчала эта добровольная отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была ему благодарна. А впрочем, Квазимодо и не ошибался насчет этого.

Она его больше не видела, но чувствовала возле себя присутствие доброго гения. Невидимая рука во время ее сна приносила ей свежую пищу. Как-то утром она нашла на своем окне клетку с птичками. Над ее кельей была скульптура, пугала ее. Она не раз проявляла свой испуг в присутствии Квазимодо. Однажды утром (ибо все это делалось по ночам) этого изображение не стало, кто-то разбил скульптуру. Тот, кто забрался к ней, должен был рисковать жизнью.

Иногда по вечерам до нее доносился с навеса колокольни чей-то голос, напевал, словно убаюкивая ее, странную и печальную песню. Это были стихи без рифм, которые только и мог составить глухой.

Не смотри на лицо,

Девушка, а заглядывай в сердце.

Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливым.

Есть сердца, в которых любовь не живет.

Девушка, сосна обыкновенная,

Не такая красивая, как тополь,

Но сосна а и зимой зеленеет.

И ба! Зачем тебе петь об этом?

То, что некрасивое, пусть погибает.

Красота любит только красоту.

И апрель не смотрит на январь.

Красота совершенна, красота всемогущая,

Полной жизнью живет только красота.

Только днем летает ворон,

Филины вылетающих ночью.

А днем и ночью летает лебедь.

Книга одиннадцатая

И. Башмачок

Перевод:

Бездомный поэт Пьер Гренгуар вывозит Эсмеральду из опасного места, где цыганку ищут.

Незнакомец не ответил ни слова. Но вдруг прекратил грести, руки его повисли, словно сломаны, голова упала на грудь, и Эсмеральда услышала судорожное вздох. Она задрожала. Этот вздох было ей знакомо.

Лодка, пущенный сам по себе, несколько минут плыл по течению. Но мужчина в черном выпрямился и снова начал грести против течения. Они обогнули мыс острова Богоматери и направились к Сенной пристани.

Суета вокруг Собора увеличивалась. Беглецы прислушались. До них явственно долетели победные возгласы. Вдруг сотни факелов, при свете которых засверкали шлемы воинов, замелькали по всем ярусам Собора, на башнях, на галереях, под упорными арками. Очевидно, кого-то искали, и вскоре к беглецов отчетливо донеслись отдаленные возгласы: "Цыганка! Ведьма! Смерть цыганке!"

Несчастная закрыла лицо руками, а незнакомец с неистовым рвением начал грести к берегу. Тем временем философ размышлял. Он прижимал к себе кізку и осторожно отодвигался от цыганки, которая все теснее и теснее прижималась к нему, словно к своего единственного и последнего защиты.

Бесспорно, Гренгуар находился в очень затруднительном положении. Он думал о том, что, по существующим законам, маленькая козочка, когда ее схватят, тоже будет повешена, а ее, бедной Джали, было бы очень жаль; что двух обреченных, которые уцепились за него, - многовато как на его силы, его спутник, наконец, не желает ничего больше, только взять цыганку под свою опеку. Он переживал жестокую борьбу и, словно Юпитер в "Илиаде", по очереди взвешивал судьбу цыганки и козы, поглядывал то на одну, то на вторую влажными от слез глазами, бормоча сквозь зубы: "Да не могу я спасти вас обоих".

Резкий толчок дал им почувствовать, что лодка наконец причалил к берегу. Зловещий гул все еще стоял над Сите. Незнакомец поднялся, приблизился к цыганке и хотел было взять ее за руку, чтобы помочь выйти из лодки, но она оттолкнула его и ухватилась за рукав Гренгуара, который, озабоченный козочкой, в свою очередь оттолкнул ее. Тогда девушка без посторонней помощи выпрыгнула из лодки. Она была так взволнована, что совершенно не понимала ни того, что делает, ни того, куда идет. Так она постояла мгновение, растерянно глядя на воды реки. Когда же она немного пришла в себя, то увидела, что осталась на берегу одна с незнакомцем, Гренгуар, видно, воспользовался с момента высадки на берег и исчез вместе с козочкой среди тесно прильнувших друг к другу домов прибрежной Чердачной улице.

Бедная цыганка задрожала, увидев себя наедине с этим мужчиной. Она хотела говорить, кричать, звать Гренгуара, но язык не повиновался ей, и ни один звук не срывался с ее губ. Вдруг она почувствовала на своей руке руку незнакомца. Это была сильная и холодная рука. Зубы девушки застучали, лицо стало блідішим за лунный свет, что падал на него. Мужчина не произнес ни слова. Быстрой походкой он направился к Гревського майдана, держа ее за руку. Она смутно почувствовала, что воля рока непреодолимая. Не имея силы, она больше не сопротивлялась и бежала рядом, едва поспевая за его быстрыми шагами. В этом месте набережная шла вверх. Однако ей показалось, что она спускается по крутому склону.

Она оглянулась вокруг. Ни одного прохожего. Набережная была совершенно пустынна. Движение и шум долетали только из бурного и освещенного заревом Сите, от которого ее отдалял только рукав Сены и откуда доносилось ее имя вперемешку с угрозами смерти. Остальные Парижа окружала ее огромными глыбами мрака.

Незнакомец так же молчаливо и так же быстро тащил ее вперед. Она не узнавала ни одного из тех мест, по которым они шли. Проходя мимо какой-то освещенное окно, она с большим усилием отпрянула от незнакомца и крикнула:

Спасите!

Какой-то горожанин в одной рубашке открыл окно, выглянул из него, держа в руках лампу, тупо осмотрел набережную, произнес несколько слов, которые она не расслышала, и снова закрыл ставни. Это был последний луч надежды, и он погас.

Человек в черном не издал ни звука и, крепко держа ее за руку, пошел еще быстрее. Измученная, она уже больше не сопротивлялась и покорно шла за ним.

Время от времени она собирала последние силы и голосом, который прерывался от быстрого бега по неровному брусчатки, задыхаясь, спрашивала:

Кто вы? Кто вы?

Он не отвечал.

Так шли они все время вдоль набережной, пока не оказались на каком-то довольно просторном майдане. Он был напівосвітлений лунным сиянием. То был Гревський майдан. Посреди площади возвышалось что-то вроде черного распятие! То была виселица. Девушка узнала его и поняла, где она оказалась.

Человек остановился, обернулся к ней и поднял капюшон.

О, - пролепетать она, окаменев на месте, - я так и знала, что это опять он!

То был священник. Он казался собственной тенью. Это была игра лунного сияния.

В этом освещении все предметы кажутся тенями.

Слушай, - проговорил он, и она вздрогнула от звука этого зловещего голоса, которого она уже давно не слышала. Он говорил отрывисто и задыхаясь, что свидетельствовало о его глубокое внутреннее волнение. - Слушай. Мы пришли. Я хочу с тобой поговорить. Это Гревський майдан. Дальше пути нет! Судьба отдала нас друг другу.

В моих руках твоя жизнь, в твоих - моя душа. Вот майдан и ночь, за ними - пустота. То слушай же меня. Я хочу сказать тебе... Но только не вспоминай о твоем Феба! (Говоря это, он метался, словно человек, который не может устоять на месте, и тащил девушку за собой). Не упоминай о нем! Слышишь? Если ты произнесешь это имя, я не знаю, что я сделаю, но это будет ужасно!

Сказав это, он, словно тело, что нашло центр тяжести, снова стал неподвижным, но его речь была и дальше такая же взволнованная. Голос становился все глуше:

Не отворачивайся от меня. Слушай! Это очень серьезная вещь. Во-первых, вот что произошло... Это совсем не шутка, клянусь тебе... О чем это я говорил? Помоги мне вспомнить! Ага, так. Есть постановление высшей судебной палаты, которая вновь осуждает тебя к виселице. Я только что вырвал тебя из их когтей. Но они преследуют тебя! Смотри!

Он протянул руку в сторону Сите. Там действительно продолжались розыски. Шум все приближался. Башня дома заместителя верховного судьи, размещена против Гревського майдана, была полна шума и света. На противоположном берегу было видно, как бегают воины с факелами, и слышно было, как они кричат: "Цыганка! Где цыганка? Смерть ей! Смерть!"

Ты сама видишь, что они ищут тебя и что я не вру. А я, я люблю тебя. Молчи! Лучше не говори со мной, если хочешь сказать, что ненавидишь меня. Я не хочу больше этого слышать!.. Я только что спас тебя... Погоди, дай мне сначала договорить... Я могу совсем спасти тебя. Я все приготовил. Все зависит от тебя. Если ты захочешь, я смогу...

Тут он резко оборвал свою речь:

Нет, нет, я говорю не то!..

Не выпуская ее руки, он побежал к виселице и показал на нее пальцем.

Выбирай между нами! - холодно проговорил он.

Она вырвалась из его рук и упала к подножию виселицы, имея эту зловещую подпора. Затем, повернув прекрасную головку, через плечо взглянула на священника. В эту минуту она напоминала Божию матерь у подножия креста. Священник стоял неподвижно, показывая на виселицу, окаменевший, словно статуя.

Наконец цыганка проговорила:

А все-таки я боюсь ее меньше, чем вас!

Он закрыл лицо руками. Молодая девушка услышала его рыдания. Это было впервые. Стоя перед ней и вздрагивая от плача, он был более жалким и несчастным, чем когда бы стоял перед ней на коленях. Так плакал он некоторое время..

Нет, - заговорил он снова, немного успокоившись. - Я не нахожу нужных слов. А впрочем, я хорошо обдумал то, что должен был сказать вам. А сейчас я дрожу, я слабну, в решающую минуту я слышу, как что-то роковое окутывает нас, и мой язык деревенеет. О! Я сейчас упаду на землю, если вы не змилуєтесь надо мной, не змилуєтесь над собой! Не занапащайте нас обоих! Когда б вы знали, как я люблю вас! Какое сердце я отдаю вам! О! Которое отречение всех! Какое безнадежное пренебрежение себя! Ученый - я смеюсь из науки; дворянин - я укрываю позором свое имя; священнослужитель - я превращаю требник на подушку для похотливых желаний; я плюю в лицо своему богу! Все ради тебя, чарівнице! Чтобы быть достойным твоего ада! А ты отталкиваешь грешника! О, пусть я скажу тебе все! Еще больше... Еще ужаснее! О да, еще ужаснее...

При этих словах его лицо приняло совершенно безумного выражения. Он замолчал на мгновение и снова заговорил громким голосом, словно обращаясь к самому себе:

Каїне, что сделал ты с братом своим?

Он снова замолчал, потом продолжал:

Что сделал я с ним, господи? Я обнял его, я вырастил его, выкормил, я любил его, боготворил, и я же его убил! Так, господи, вот, только что на моих глазах ему разбили голову о плиты твоего дома, и это не по моей вине, по вине этой женщины, из-за нее...

За ней... За ней...

Потом его язык уже не мог произнести ни одного внятного слова, но губы еще шевелились. Вдруг ноги его підломилися, он упал на землю и остался неподвижным, уткнувшись головой в колени.

Легкое движение, которым девушка попыталась освободить из-под него свою ногу, заставил его приходили в себя. Он медленно провел рукой по впалых щеках и некоторое время с безграничным удивлением смотрел на свои мокрые пальцы.

Что это? - прошептал он. - Я плакал!

И вдруг, вернувшись к девушке, он с невыразимой мукой сказал:

О горе! И вы безразлично смотрели на мои слезы? Дитя! Знаешь ли ты, что эти слезы - кипящая лава? Неужели это правда? Когда ненавидишь мужчину, ничто не вызывает к нему жалости. Если бы я умирал на твоих глазах, ты бы смеялась. Ох, а я не хочу видеть тебя конаючою! Одно слово! Одно лишь слово прощения! Не говори мне, что ты любишь меня, скажи только, что ты согласна; и этого будет достаточно. И я спасу тебя. Если же нет!.. О! Время бежит. Всем святым, умоляю тебя, не жди, чтобы я стал каменным, как эта виселица, которая тоже зовет тебя! Подумай о том, что в моих руках наши судьбы, что я сумасшедший, - это ужасно, - что я могу все погубить! Под нами только бездна, куда я упаду, несчастная; и мое падение будет преследовать тебя вечно. Одно-единственное доброе слово! Скажи слово, только одно слово!

Она открыла уста, чтобы ответить ему. Он упал перед ней на колени, чтобы с благоговением воспринять слово сочувствия, которое, возможно, наконец сорвется с ее уст.

Вы убийца! - произнесла она.

Священник яростно схватил ее в объятия и зашелся отвратительным хохотом.

Ну хорошо! Так! Убийца! - ответил он. - Но ты, ты будешь принадлежать мне. Ты не пожелала, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Ты будешь моей! Есть у меня логово, куда я затяну тебя. Ты пойдешь за мной! Тебе придется пойти за мной, иначе я викажу тебя! Надо или умереть, красавица, или принадлежать мне! Принадлежать священнику! Принадлежать віровідступнику! Принадлежать убийце! И начиная с сегодняшней ночи! Слышишь ли ты? Ну же! Веселее! Ну же! Целуй меня, глупышка! Могила или мое ложе.

Спрашиваю тебя в последний раз: ты согласна быть моей?

Она ответила твердо:

Тогда он громко крикнул:

Гудуло! Гудуло! Вот цыганка! Отомсти за себя!

Девушка почувствовала, как кто-то быстро и грубо схватил ее за локоть.

Она обернулась. Чья-то костлявого рука высунулась из окошка в стене, держала ее, словно железными клещами.

Держи ее крепко! - сказал священник. - Это беглая цыганка. Не выпускай ее. Я пойду по сторожу. Ты увидишь, как ее будут вешать.

Гортанный хохот раздался из-за стены в ответ на эти жестокие слова:

Га-га-га!

Цыганка увидела, что священник опрометью бросился к мосту Богоматери. Именно оттуда доносился топот лошадей...

Перевод:

Внезапно Гудулы по маленькому черевичкові, как амулет висел на шее Эсмеральды, узнает дочь, похищенную когда цыганами.

Моя дочь!

Цыганка вынула из ладанки башмачок, точь-в-точь такой, как и первый. К туфельки был привязан клочок пергамента, на котором было написано такое двустишие:

Как еще такой у тебя есть,

Руками мамочка обовьет.

Затворница молниеносно сравнила оба башмачки, прочитала надпись на пергаменте и, припав к оконных решеток лицом, что сияло небесной радостью, воскликнула:

Дочь моя! Доченька моя!

Мама! - ответила цыганка

Снова послышался конский топот.

Затворница с отчаянным криком вскочила на ноги.

Беги! Беги! Деточка моя! Я вспомнила все! Твоя правда. Это идет смерть! Ужас! Проклятие! Спасай себя!

Она просунула голову в окошко и быстро отпрянула назад.

Стой! - отрывисто, мрачно сказала она, судорожно сжимая руки цыганки, полумертвой от ужаса. - Стой! Не дыши! Везде солдаты. Тебе не убежать. Уже совсем рассвело.

Перевод:

Гудулы решает спрятать Эсмеральду в келье. Сначала стрельцы подозревают Гудулу в обмане, но потом верят, что цыганка вырвалась от него и побежала.

Ну, трогай; - проговорил он сквозь зубы. - Вперед! Надо продолжать поиски. Я не усну, пока цыганку не будет повешен. Однако, прежде чем вскочить на коня, он еще немного задержался. Гудулы ни жива ни мертва следила за тем, как он беспокойно осматривал площадь, словно охотничий пес, что слышит дичь и не хочет уйти. Наконец он потряс головой и вскочил в седло. Сжатый ужасом сердце Гудулы снова забилось, и она прошептала, обернувшись к дочери, на которую до этого времени ни разу не решилась взглянуть:

Спасена!

Бедная девушка все это время просидела в своем углу, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться, с одной лишь мыслью о смерти, что стояла перед ней.

Она не пропустила ни одного слова из всего разговора между матерью и Тристаном, и все мучения матери отзывались в ее сердце. Она чувствовала, как понемногу разрывалась нить, которая держала ее над бездной, двадцать раз ей казалось, что вот-вот эта нить разорвется, и только теперь она вздохнула свободнее, наконец почувствовав под ногами твердую почву. В эту минуту до нее донесся голос, что говорил Тристана.

Рога дьявола! Господин начальник, я человек военный, и не мое дело вешать колдуний. С чернью мы покончили, а насчет остальных - займитесь сами. Если вы позволите, то я вернусь к своему отряду, который остался без ротмистра.

Это был голос Феба де Шатопера. Трудно описать, что произошло в душе цыганки. Выходит, он здесь, ее друг, ее защитник, ее опора, ее убежище, ее Феб! Она вскочила с места и, прежде чем мать успела удержать ее, бросилась к окошку, выкрикивая:

Фебе! Ко мне, мой Фебе!

Но Феба уже не было. Он галопом заворачивал за угол улицы Ножівників. Зато Тристан еще был здесь.

Она закивала головой, восклицая:

Здесь нет никого! Нет никого! Нет никого!

Есть! - возразил ей палач. - Вы сами это хорошо знаете. Позвольте мне взять молодую. Вам я не хочу причинить никакого вреда.

Она заговорила со странной улыбкой:

Вон оно что! Ты мне не хочешь причинить никакого вреда!

Отдайте-мне только ту, вторую, сударыня, монсеньор так приказывает.

Она повторила с безумным видом:

Здесь нет никого!

А я говорю, что есть! - ответил палач. - Мы все видели, что вас было двое.

Ну-ка, посмотри сам! - сказала затворница. - Просунь-ка голову в окошко.

Палач взглянул на ее когти и не осмелился.

Черт возьми! - крикнул Тристан. - Чего это ты не хочешь, чтобы мы повесили эту колдунью, как того желает король?

Несчастная зайшлася диким хохотом.

Почему я не хочу? Она моя дочь!

Выражение, с которым она произнесла эти слова, заставил вздрогнуть даже самого Анріє Кузена.

Мне жаль, - ответил Тристан, - но такова воля короля.

Затворница еще громче зайшлася своим ужасным хохотом и воскликнула:

Какое мне дело до твоего короля! Говорю тебе, что это моя дочь!

Ломайте стену, - приказал Тристан.

Для того, чтобы расширить отверстие, достаточно было вынуть под окошком один ряд кладки. Когда мать услышала удары кайл и ломов, проламували ее крепость, она страшно закричала и с бешеной скоростью начала кружиться по своей норе, - эту привычку дикого зверя она приобрела за долгое время жизни в клетке. Она молчала, но глаза ее пылали. У стрельцов холодело сердце.

И, обращаясь к Тристана, с пеной на губах, с диким взглядом, стоя на четвереньках, словно готовая к прыжку пантера, она заговорила:

Ну же, подойди, попробуй взять у меня мою дочь! Разве ты не понимаешь, - мать говорит тебе, что это ее дочь! Знаешь ли ты, что такое дочь? Эй, ты, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя никогда не было волчат? А если у тебя есть малыши, то разве у тебя не болит душа, когда они воют?

Убирайте камни, - приказал Тристан, - оно еле держится.

Оказавшись между двух огней - матерью и начальником, - стрельцы после некоторого колебания решили войти в Крысиной норы.

Увидев это, затворница стала на колени, выпрямившись, отбросила со лба волосы и беспомощно опустила худые, поцарапанные руки. Крупные слезы навернулись ей на глаза и одна за другой потекли по зритому морщинами лицу, словно ручей, который сам проложил себе русло. Она заговорила таким умоляющим, кротким, смиренным, таким проймаючим сердце голосом, что вокруг Тристана не один старик с сердцем людоеда тюремщик вытирал слезы.

Монсеньйоре! Одно только слово! Я должна вам кое-что рассказать. Это моя дочь, знаете, мое дорогое малышка, дочь, которую я когда-то потеряла! Послушайте, это целая история.

Гудулы рассказывает свою злополучную историю.

Я родилась в Реймсе, монсеньйоре, у меня там есть клочок земли, который достался мне от моего дяди Майя Прудона. Я не нищенка. Мне ничего не надо. Только мое дитя! О! Я хочу сохранить мое дитя! Господь, властелин наш, вернул его мне недаром! Король! Вы говорите - король! Разве для него такое уж наслаждение, когда убьют моя малышка? А к тому же король добрый! Это моя дочь! Моя, моя дочь. А не короля, не ваша. Я хочу уехать. Мы хотим уехать. Вот идут две женщины, из которых одна мать, а вторая - дочь, и никто их не останавливает. Отпустите же нас! Мы обе из Реймса. О! Вы все очень добрые, монсеньйори сержанты, я всех вас очень люблю!.. Вы не возьмете у меня мою дорогую малютку! Это же невозможно. Правда же, невозможно? Мое дитя! Дитя мое!

Такова воля короля!

Затем, наклонившись к Анріє Кузена, прошептал: "Кончай скорее!" Возможно, грозный Тристан почувствовал, что и у него не выдерживает сердце.

Палач и сторожа вошли в келью. Мать не оказывали им сопротивления. Она лишь подползла к дочери и, в отчаянии обхватив ее, закрыла своим телом.

Цыганка увидела солдат, которые приближались к ней. Ужас смерти вернул ее к жизни.

Мама! - с выражением невыразимого отчаяния воскликнула она. - Мама! Они идут! Защити меня!

Да, дорогая моя, да, я защищаю тебя, - потухшим голосом ответила мать, и, крепко сжимая дочь в своих объятиях, она покрыла ее поцелуями. Обе, мать и дочь, распростертые на земле, представляли собой зрелище, достойное сожаления.

Анріє Кузен схватил молодую девушку поперек состояния. Почувствовав прикосновение его руки, она лишь слабо вскрикнула и потеряла сознание. Палач, из глаз которого капля по капле падали крупные слезы, хотел взять девушку на руки. Он попытался оттолкнуть мать, но она затянула, словно узлом, свои руки вокруг ног дочери и так крепко вцепилась в нее, что ее невозможно было оторвать. Тогда Анріє Кузен поволок из кельи молодую девушку, а вместе с ней и мать. У матери, как и у дочери, глаза были закрыты.

Уже всходило солнце, и на майдане собралась довольно многочисленная толпа людей, которые издалека наблюдали, как что-то тянут по улице к виселице. Таков был обычай Тристана при казнях. Он не любил близко подпускать любопытных. В окнах не было ни души. Только издалека, на верхушке той башни Собора Богоматери, с которой видно Гревський майдан, на ясном утреннем небе вырисовывались черные силуэты двух мужчин, что, казалось, смотрели вниз, на площадь.

Анріє Кузен остановился вместе со своей ношей у подножия фатальных лестницы и, едва переводя дух, - такой он был взволнован, - накинул петлю на очаровательную шейку молодой девушки. Несчастная почувствовала ужасный ощупь конопляной веревки. Она подвела веки и над своей головой увидела протянутую кощаву руку каменной виселице. Тогда девушка задрожала и крикнула громким, роздираючим сердце голосом:

Нет! Нет! Я не хочу!

Мать, председатель которой скрывалась в одежде дочери, не промолвила ни слова, только видно было, как она вся задрожала и еще нестямніше начала целовать свою дочь. Палач воспользовался этим, чтобы быстро разомкнуть ее руки, которыми она сжимала осужденную. То обессилив, отчаявшись, она не сопротивлялась. Палач перебросил молодую девушку через свое плечо, и тело волшебного существа, грациозно перегнувшись, свисало с его большой головой. Затем он поставил ногу на ступеньку лестницы, собираясь лезть.

В эту минуту мать, лежала скорченная на мостовой, широко открыла глаза. Молча, со страшным выражением лица она выпрямилась, бросилась на палача, как зверь на добычу, и вцепилась зубами в его руку. Это произошло молниеносно. Палач взревел от боли. Подбежали солдаты. С трудом вырвали его окровавленную руку из зубов матери. Она молчала, ее грубо оттолкнули. Голова его тяжело упала на мостовую, ее подвели, она снова упала. Мать была мертва.

Палач, который все время не выпускал девушки из рук, снова начал лезть по лестнице.

Давать пощечины и выщипывал волосы (средневековая латынь).

Алтарь лентяев (лат.).

"Quazimodo" (лат.) - вроде, почти. Так у католиков называется первая после пасхи воскресенье - прощеное воскресенье.

Гуго II с Бізунсіо, 1326-1332 (прим. авт.).

Игра слов. Дословно: "Эй! Эй! Клод с хромым!" (лат).

Господи (лат.) - начало молитвы.

Перевод П. Тернюка