Андреа мантенья автопортрет. Известные работы андреа мантенья. Г. Гольбейн Младший. "Мертвый Христос"

Почтовая марка, посвященная Мантенья,
портрет с бюста у входа в часовню церкви Сант-Андреа в Мантуе.
Андреа Мантенья в возрасте пятидесяти лет.

Андреа Мантенья (итал. Andrea Mantegna, ок. 1431, Изола-ди-Картуро, Венето — 13 сентября 1506, Мантуя) — итальянский художник, представитель падуанской школы живописи. В отличие от большинства других классиков итальянского Ренессанса, писал в жёсткой и резкой манере.
Мантенья родился около 1431 г. в итальянском местечке Изола-ди-Картура близ Венеции, в семье дровосека. В 1441 г. был усыновлен художником Франческо Скварчоне. Учился изобразительному искусству, а также латыни у Скварчоне, в 1445 г. был записан в цех живописцев Падуи.
В возрасте 17 лет Мантенья в суде добился независимости от Скварчоне и с тех пор работал как самостоятельный художник. В молодости испытал влияние флорентийской школы, в частности Донателло.
В 1453 г. Мантенья женился на дочери Джакопо Беллини Николосии (Николозе). В 1460 г. он становится придворным художником у герцогов Гонзага.
Живописец Андреа Мантенья был также новатором в области гравюры, и его эстампы на античные темы позднее оказали влияние, в частности, на Дюрера. Графические работы Мантеньи (цикл гравюр на меди “Битва морских божеств”, около 1470), почти не уступающие его живописи по чеканной монументальности образов, сочетают скульптурную пластичность с нежностью штриховой моделировки. Андреа Мантенья сочетал в себе главные художественные устремления ренессансных мастеров 15 столетия: увлечение античностью, интерес к точной и тщательной, вплоть до мельчайших деталей, передаче природных явлений и беззаветную веру в линейную перспективу как средство создания на плоскости иллюзии пространства. Его творчество стало главным связующим звеном между ранним Возрождением во Флоренции и более поздним расцветом искусства в Северной Италии.

Самсон и Далила Темпера на холсте. 1500. 36,8 х 47 см.
Национальная галерея (Лондон, Великобритания)

Поклонение пастухов. 1453: Музей Метрополитен, Нью-Йорк

Автопортрет (крайний справа) с женой (крайняя слева)
на полотне «Принесение во храм», 1465-1466, "Берлинская картинная галерея"

Парнас, 1497 Музей Лувр, Париж

Триумф добродетели.1499-1502. Музей Лувр, Париж

Моление о чаше, 1455 Национальная галерея, Лондон

АЛТАРЬ В ЦЕРКВИ САН-ДЗЕНО, ВЕРОНА

Алтарь.1460: Сан-Зено, Верона

«Мёртвый Христос», ок.1500 г., пинакотека Брера, Милан

Мадонна с младенцем и хор херувимов(1485).

Маркус, евангелист. 1450. художественный музей, Франкфурт на Майне

Портрет кардинала Лодовико Trevisano Дерево, темпера c1459-c1469
33 х 44 см. Джем ldegalerie, Государственные музеи (Берлин, Германия)

Смерть Девы. Дерево, темпера. 1460. 42 х 54 см. Музей Прадо (Мадрид, Испания)

Поклонение волхвов.65 х 48 см 1495-1505. Музей Пола Гетти (Лос-Анджелес, Калифорния, США)

Мученичество Святого Себастьяна 1480. Лувр

Мадонна со спящим ребенком Холст, темпера. 1465-1470
32 х 43 см Джем ldegalerie, Государственные музеи (Берлин, Германия)

Семья Людовико Гонзаго

Распятие, 1456-59, с пределлы из Алтаря Сан-Зено, сейчас в Лувре, Париж

"Поклонение волхвов", Галерея Уффици, Флоренция

Юдифь и Олоферна, 1495-1500,
Национальная галерея Ирландии в Дублине

Давид с головой Голиафа. 1490-1495
Художественно-исторический музей - Вена (Австрия)

Сан - Лука алтаря, 1453, темпера на панели, Брера, Милан

Мадонна с младенцем, Магдалиной и Иоанном Крестителем

Noli me tangere

Святой Георгий. Дерево, темпера. 1460. 32 х 66 см. Галерее Академии (Венеция, Италия)

Христос Спаситель. 1493. Частная коллекция

Вознесение- около 1461 Галерея Уффици (Италия)

Мадонна с младенцем Андреа Мантенья - около 1489-1490 Галерея Уффици (Италия)

Мадонна со святыми 1497

Св. Иероним в пустыне. 1448-1451 Музей де Арте ди Сан-Паулу (Бразилия)

Крещение Господне. 1506. Холст, масло. 228 х 175 см.Церковь Сан-Андрес-де-Мантуя. Мантуя. Италия.

Фреска в Камере дельи Спози, Дворец дожей, Мантуя, Италия. 1474

Фрески в Камере дельи Спози, Дворец дожей, Мантуя, Италия. 1474 «Вид западной и северной стен»

Потолок Камере дельи Спози, замок Сан-Джорджо в Мантуе, Италия

«Пьющая женщина»

«Дева с ситом»

Сент-Джеймс идет к мученичеству, часовня Ovetari

Автопортрет в часовне Ovetari

Один из выдающихся художников раннего Ренессанса. В 1441 отправляется в Падую, где обучается у Франческо Скварчоне, который знакомит его с античным искусством. На его творчество в значительной мере повлияли скульптуры Донателло (1386–1466), Андреа дель Кастаньи и Якопо Беллини. С 1448 Мантенья работает самостоятельно и скоро становится признанным мастером. В 1460 является придворным живописцем династии Гонзага в Мантуе. Для произведений Мантеньи характерны анатомически точное изображение человеческого тела, тщательное воспроизведение деталей, так же как и умелая передача перспективы. Эти нововведения оказали сильное влияние на его шуринов - Джентиле и Джованни Беллини. Его гравюры по меди также обрели широкую известность севернее Альп.

Юдифь

Мантенья одним из первых в эпоху Возрождения изобразил Юдифь. Его Юдифь малоэмоциональна, её взгляд обращен в вечность, это изображение близко к изображениям святых.

Юдифь и Олоферн

Мантенья первым перешел от христианских к античным темам и первым изучил анатомию обнаженного тела. Он первым принялся за исследование характера движения, механизма сокращения мускулов. Он обогатил новыми законами и композицию картин. Никогда не встречаются у него лица, выведенные только как портреты, число которых можно было бы произвольно увеличить. Все фигуры участвуют в действии, все подчинены твердо сплоченному целому. Обнаружилась новая красота композиции, не терпящая прежнего, столь излюбленного небрежного нанизывания подробностей.

Мантенья и живопись

Мантенья считается основоположником техники живописи на холсте. Самый ранний живописный холст в Италии - это картина Мантеньи «Святая Евфимйя», созданная в 1454 году. Вазари писал, что, в период написания цикла картин «Триумф Цезаря» для дворцового театра в Мантуе в 1482–1492 годах, Андреа Мантенья уже имел большой опыт работы на холсте.

Художник, избежавший какой бы то ни было классификации, стоящий вне школ и направлений, Мантенья оказал неоспоримое воздействие на живопись Италии - от Падуи до Венеции. Благодаря широкому распространению гравюр Мантеньи, итальянское Возрождение проникло в Германию.

Распятие (около 1458)

Дерево, темпера, 41,3*29,5 см. Уффици, Флоренция.

Данный портрет является одним из лучших произведений Мантеньи. Стройная композиция помогает запечатлеть строгий облик персонажа. Мантенья применяет метод поворота модели в три четверти, заимствованный у мастеров северноевропейской живописи. В целом портрет является идентичным изображением Карло Медичи.

Мадонна делла Виттория (1496)

Холст, темпера, 280*165 см. Лувр, Париж.

Это произведение Мантенья пишет по заказу маркграфа Франческо II Гонзага (1466–1519) - он изображен слева на переднем плане - в память о битве под Форново ди Таро в 1495. Знаменитой алтарной картине присущи использование оптической иллюзии, эффекта перголы, героический стиль изображения персонажей, теплый колорит.

Купольная фреска Камеры дельи Спози (1465–1475)

Фрагмент росписи. Фреска, диаметр: 270 см. Кастелло Сан Джорджо, Паллаццо Дукале, Мантуя.

На фреске, расположенной на своде маленькой квадратной комнаты, Мантенья впервые в западноевропейском искусстве создал иллюзию пространства, уходящего в небо. Отверстие окружено парапетом, вокруг которого изображены ангелы, смотрящие вниз, люди и животные. Это смелая композиция, где фигуры изображены в необычной перспективе. Фреска была образцом для последующих поколений художников, особенно стиля барокко.

Людовико Гонзага, его семья и двор (1474)

Фрагмент росписи. Фреска, 600*807 см. Кастелло Сан Джорджо, Паллаццо Дукале, Мантуя.

Фрески из Камеры дельи Спози, спальни Людовико III Гонзага (1414–1478), являются знаменитым образцом мировой живописи итальянского Ренессанса. В выразительных сценах с ярко выраженной перспективой и отображением природных мотивов Мантенья представляет большое, полное великолепия окружение маркграфа - семью и ближайших подданных.

Парнас (1497)

Холст, темпера, 60*192 см. Лувр, Париж.

Изображение горы Муз является первой картиной из цикла, написанного по заказу мантуанской графини Изабеллы д’Эсте (1474–1539) для ее рабочего кабинета. В центре картины представлены девять богинь искусств, танцующих под музыку Аполлона, над ним - смеющийся над Амуром Вулкан. Справа рядом друг с другом - Меркурий и Пегас. Нетрадиционным для подобных произведений выглядит изображение Марса и Венеры. Холм, на котором они стоят, - сквозной и открывает вид вдаль. Справа возвышается сооружение, похожее на крепость. Пейзаж изображен тщательно и с фантазией.

Торжество добродетели над пороком (1502)

Холст, темпера, 160*192 см. Лувр, Париж.

Картина, отражающая сюжет морально-поучительной аллегории, также относится к декорации рабочего кабинета Изабеллы д’Эсте. Она изображает сцену, на которой Минерва - богиня войны и благоразумия, вооруженная щитом, копьем и шлемом, изгоняет порок из сада добродетели. Наряду с Парнасом эта картина оказала огромное влияние на развитие светской живописи XVI в. Сад окружен арочной каменной изгородью, украшенной цветами. Через нее просматривается окружающий пейзаж. Другие божества наблюдают с облака за драматическим действием в саду добродетели.

Известные работы Андреа Мантенья обновлено: Сентябрь 16, 2017 автором: Глеб

Врач знает, зачем работает: борется с болезнями. Судья знает, зачем судит: чтобы в обществе была справедливость. И художник должен знать, зачем рисует.

Художник превращает красоту в прекрасное, то есть наделяет внешнюю гармонию - сознанием. Мандельштам высказал намерение превратить в прекрасное даже недобрую тяжесть («из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам»), но, в сущности, все, что признано в обществе красотой, изначально является некрасивым материалом - камень груб, металл жесток, краска пачкает; от усилий творца зависит перевести свойства недоброго материала в категорию прекрасного, то есть, одухотворить.

Красота не знает, что она прекрасна - художник ее этому знанию обучает. Платон объяснил, как устроено человеческое сознание: мы припоминаем знания, данные нам изначально: неведомые нам самим знания у нас имеются по причине принадлежности нашего сознания к единому эйдосу. Платон под словом эйдос понимал нечто вроде «проекта» человечества - это своего рода «банк данных», коллектор: эйдос - это внутренняя форма мира, это конгломерат трансцендентных сущностей.

Процесс припоминания знаний, по Платону, таков: наше сознание подобно пещере, а знания и представления появляются на стенах этой пещеры, словно тени. Мы реагируем на тени, мелькающие на стенах пещеры, мы описываем эти тени, мы предаем им смысл и, через метафоры, связанные с этими тенями, возвращаем себе изначальное знание. Платон говорит, что тени, которые возникают на стенах пещеры, отбрасывают процессии, идущие мимо входа в пещеру. Что это за процессии и какого рода тени они отбрасывают, Платон (рассказ ведется от лица Сократа в диалоге «Государство», но придумал эту метафору Платон) не уточняет.

Он пишет, что в пещере слышны кимвалы и литавры процессии, вероятно это шумная и праздничная процессия, но что за праздник, почему шум - более ничего не сказано. И крайне любопытно: а сама эта процессия - каким сознанием и знанием обладают ее участники? Но об этом ни слова не сказано.

Интерпретировали метафору пещеры многие. Платон не мог предположить, что в диалоге на тему теней в пещере сознания вступит художник. Среди многих участников сократовских диалогов «художника», разумеется, нет; Платон считал, что изобразительное искусство - стоит третьим по степени удаленности от информации эйдоса: художник воспроизводит образ стола, который сделал столяр, а идею стола столяр получил от эйдоса.

Время Кватроченто пересмотрело данное положение - центральной фигурой стал именно художник; живопись уравнялась философии. Интерпретатором (отчасти оппонентом) платоновского взгляда стал прилежный почитатель античности, мантуанский художник Андреа Мантенья. (Свои картины он подписывал «Падуанец», но основным местом творчества стала Мантуя, в Мантуе он и написал «Триумфы»).

Центральным, самым значительным произведением Мантеньи является гигантский полиптих (девять трехметровых холстов), выполненный на тему «Государства» Платона и - поскольку полемика идет на метафизическом уровне - версии возникновения самосознания.

Полиптих называется «Триумфы Цезаря» и писал его мастер последние двадцать лет своей жизни. Замысел был значительным, требовал работы. Однако двадцать лет, даже если припомнить все прецеденты длительных работ, - это нечто из ряда вон выходящее.

Мантенья, который был одним из умнейших людей своего времени, конечно же знал, что делает - и как можно вообразить гения, тратящего двадцать лет времени без продуманного плана? Величайший художник Италии тратит двадцать лет драгоценной, посвященной трудам и бдениям жизни - на девять гигантских холстов.

Андреа Мантенья был рационален болезненно - поглядите на его сухую, выверенную линию, на его жесткие, предельно скупые образы; это не размытый светом «Руанский собор в полдень» - это твердое и лаконичное утверждение.

Мантенья - очень ровный художник; писал только шедевры. Прочих картин довольно для величия; но эта вещь - главная. Вазари называет «Триумфы Цезаря» важнейшим произведением Мантеньи. Итак, тема - «Государство и сознание гражданина». Можно увидеть в триумфах изображение страт общества. Триумф Цезаря - и бесконечная череда рабов и воинов, идущая миом нас; венчает процессию фигура демиурга, взирающего с высоты пьедестала на покоренные народы и энтузиазм войска.

Андреа Мантенья, взяв за отправную точку «государство» Платона, не собирался быть иллюстратором: художники Возрождения менее всего иллюстраторы. Неоплатоники (Андреа Мантенья был именно неоплатоником) толковали эйдос через понятие Логос - и слово для них имманентно изображению и сущности, они не иллюстраторы, но воплощатели смысла.

Искусство Кватроченто (прежде всего живопись, поскольку живопись - центральное из искусств Возрождения) это инвариант философии. Микеланджело и Леонардо да Винчи нарисовали концепции бытия, их произведения следует анализировать как философские сочинения; третьим в этом списке стоит Андреа Мантенья, знаток античности и толкователь Платона. «Триумфы Цезаря» - наряду с капеллой Микеланджело и «Вечерей» Леонардо - важнейшее произведение итальянского Возрождения, хотя бы по масштабу замысла. Если Микеланджело изобразил генезис истории, Леонардо - трагедию веры, то Мантенья - торжество цивилизации. Он нарисовал общество, а этого не рисовал до него никто.

Конечно, Беноццо Гоццили нарисовал весьма многолюдную процессию (“Поклонение волхвов” в капелле Бранкаччо), что это нобили, это даже более или менее представители одного клана; конечно Паоло Учелло нарисовал сотни сражающихся людей (“Битва при Сан Романо”, триптих, сегодня разделенный между Лувром, национальной галереей Лондона и Уффици), но это все - солдаты; это не общество. Мантенья же нарисовал всех - даже представителей различных наций - африканцы, европейцы, восточные народы.

На каждом из холстов изображен фрагмент шествия: проходят рабы, воины, пленники, слуги, кони, слоны. Любопытно, что в одной из девяти картин воины несут странные штандарты, на которых нарисованы города (изображения планов городов - один из любимых жанров Кватроченто; возможно, это завоеванные победителями города), так что даже географически это шествие обнимает мир, представляет не город, но империю. Осадные машины, знамена, оружие, серебряная и медная утварь - все атрибуты славы и силы проносят мимо зрителя.

Неостановимый поток движется справа налево - воины гонят рабов, слоны тащат несметные сокровища. Все вместе, девять холстов образуют гигантский фриз - наподобие фризов Фидия в Парфеноне. Название «Триумфы Цезаря» не поддается дальнейшей расшифровке - вероятно, имеется в виду одна из галльских побед, но важнее иное - это шествие империи покорившей мир. Никакому городу-государству, из современных Мантенье, не под силу было бы такое шествие организовать; в этом отношении можно трактовать “Триумфы” как рассуждение об империи - воспоминание или пророчество.

Наиболее точна отсылка к процессии, изображенной Фидием на барельефном фризе Парфенона; скорее всего, парафраз барельефа с южной стены Парфенона. Желание в живописи создать скульптуру (повторить пафос Фидия) подчеркнуто тем, что Мантенья эскизы выполнял в графике и в монохромной технике гризайли хорошо, я про Мантенью, как бы изображая не людей, но шагающие статуи.

Мантенья вообще любил гризайль - для живописца, рисующего цветом, использование гризайли равно включению документа в ткань романа, документальных кадров в игровое кино. Художники Возрождения (причем и Северного возрождения также, можно вспомнить гризайли Ван Эйка или Босха) часто обращались к монохромной живописи. Вероятно, здесь имеется несколько объяснений, помимо сугубо технического аспекта ремесла (в гризайле оттачиваешь формальное рисование объема): во-первых, гризайль прямо отсылает к античным образцам и, во-вторых, рисуя в технике гризайли, художник сознательно снимает эмоциональную окраску события - переводит его в исторический план, художник уподобляется летописцам: было вот так - я не приукрашиваю.

Любопытно, что Мантенья в своих гризайлях применял прием, никому не свойственный и ни у кого более не встречающийся - фон картины, пространство за монохромными скульптурными фигурами он изображал в виде скола гранита.

Если смотреть на разлом камня, то можно увидеть движения цветовых потоков, всполохи цвета, образованные пластами разных пород, - эти всполохи напоминают порой зарницы на небе. Так, каменная порода стала фоном, изображающим грозовое небо - буквально воплотив метафору “небесная твердь”.

Уже одной этой (но столь важной!) детали было бы довольно, чтобы понять соединение христианского дискурса с античным сюжетом. В финальном варианте “Триумфов” Мантенья расцветил скульптуры, но скульптурную природу его персонажи сохранили: точно художник хотел изобразить не живых людей, а ожившие памятники победе. Эффект живой и в то же время не вполне реальной материи усугубляется тем, что некоторые рабы несут на шестах полные доспех (вероятно снятый с врага).

Эти доспехи - совершенно повторяют скульптурные тела, но они пусты - это словно оболочка человека. Так, от панциря человека, через его скульптурное подобие к живым лицам некоторых рабов - развивается рассказ об обществе победы. Фигуры нарисованы в натуральный размер - и, когда находимся перед тридцатиметровым произведением, возникает эффект «панорамы» - персонажи реально движутся, это вечно длящийся парад победы.

Населению империй свойственно любить парады победы - мы чувствуем себя уверенней, если наше государство сильное; вот специально на радость патриотическому обывателю и нарисован вечно длящийся парад. Мало этого, у зрителя есть все основания почувствовать себя включенными в процессию, ощутить - каково это: шагать в триумфе Цезаря (рабом или воином - каждый выбирает роль по вкусу). Мы смотрим на Цезаря снизу вверх, а движение людского потока подхватывает зрителя. Это произведение, масштабом равно «Страшному суду» Микеланджело, в том отношении, что оба произведения касаются всех живущих: мы все предстанем перед Божьим судом, и мы все - земные рабы.

Прежде Мантенья писал праведников - Христа, апостолов, мучеников; решил истратить последние годы на описание триумфа власти, хочется сказать: на изображение суеты. “Слава, купленная кровью”, по слову русского поэта, равно порицалась и гуманистами России и гуманистами Италии, но художник упорно писал, из года в год, опьяненные подобострастием и жаждой внешнего диктата лица. Зачем воины так упоенно маршируют? Зачем рабы покорно гнут шеи? Это же унизительно, абсурдно, жалко! Зачем старик тратит последние годы на изображение глупости?

Изображен парад мощи, демонстрация спеси. Принц датский Гамлет, наблюдая войска Фортинбраса, дефилирующие мимо него на бой, восхитился их решимости и противопоставил солдатский пыл своей рефлексии (“как все кругом меня изобличает и вялую мою торопит месть”), но Гамлет не был бы гуманистом, если бы выбрал путь безрассудного, не поверенного разумом движения вперед. Он - не Фортинбрас, тем и замечателен. И что же сказать о торжестве победителей, о процессии порабощенных народов? Это ведь не войско отважного Фортинбрасса, а череда рабов и солдат, несущих тщеславные трофеи.

Нарисованы люди, которые не в силах обособить свое существование от толпы - всех влечет общее движение в строю, им не вырваться из парада суеты. Если смысл в том, чтобы показать суету триумфа, то это очень небольшой смысл: одного холста хватило бы, чтобы показать идиотизм толпы. А двадцать лет и тридцать метров на такое послание истратить жалко. В последующие века многие авторы тратили жизнь на то, чтобы прославить суету и силу, но для Мантеньи это было нетипично.

Просидеть полгода над латинским текстом - это понятно, но служить двадцать лет сластолюбию ничтожеств он бы не смог. Кстати, картина написана не на заказ; точнее - не по воле семейства Гонзаго, при дворе которых жил Мантенья. Возможно, согласовал замысел со старым Лодовико Гонзаго, гуманистом, - но тот умер, и длительное создание картины проходило без него.

Сын Лодовико, милитаристический Фредерико, и внук Франческо - были от замысла далеки; и (судя по побочным свидетельствам) не вполне понимали, о чем идет речь. Портрет Франческо (Мантенья изобразил его в виде воина, предстоящим перед Мадонной) показывает, как художник видел своего нового патрона: молодой человек в латах, с глазами навыкате, энтузиаст; взгляд влажный. Персонаж этот словно сам сошел с холстов “Триумфы Цезаря”, он вполне мог бы маршировать в общем строю.

Рот воина Франческо приоткрыт, и зритель может рассмотреть мелкие острые зубы. Это лицо человека, любящего парады победы, непонятно, чем ему не могли понравиться “Триумфы”. Но, видимо, он почувствовал подвох. Подвох ощущает и современный зритель. Главное, что поражает в Триумфах, это несвойственный Мантенье мажорный сюжет. Мантенья - не художник победы, он - художник поражения.

Как всякий стоик, как всякий экзистенциалист, рискну сказать, - как всякий христианин (поскольку христианская победа возможна лишь смертью смерть поправ), Мантенья изображает не триумфы - но поражения. Сюжеты Мантеньи - всегда сюжеты гибельные: Святой Себастьян, мертвый Христос, Распятие, рассказы о мучениях, в которых не может быть внешнего торжества. “Моление о чаше” изображает сон апостолов в Гефсиманском саду” - показывает неодолимый сон праведников, который уподобляет сонные тела - телам мертвым; забытье и невозможность противостоять злу, неуслышанная молитва: чаша не миновала.

Триумф - совсем не то, что воспевал Мантенья, он не был энтузиастом массовок и певцом насилия, как Дейнека, или Родченко, или Рифеншталь. Не умел радоваться победе и колонизации; в его время часто случалось так, что синьория разоряла соседний город, города самоутверждались за счет унижения других - такая вульгарная радость ему претила. Проблема изображения победы вообще стоит перед христианином - как нарисовать победу? Пожар во Флоренции пощадил наше нравственное сознание, и мы сегодня не знаем произведения Боттичелли, написанного после заговора Пацци - Боттичелли написал повешенных на окнах Синьории заговорщиков.

Время снисходительно к нам и мы не знаем холста Веласкеса, который мог бы его опозорить - “Изгнание морисков”. Мы можем фантазировать, думать, что сложный композитор Веласкес, умевший системой зеркал и игрой перспективы создать противоречивое произведение, так повернул сюжет, что не оправдал насилие.

Но, в принципе, гуманистический художник - нарисовать насилие не может, он не имеет на это права. Феррарский собор хранит величайшее произведение Косме (Козимо) Тура - “Битва Св. Георгия с драконом”, в котором Святой Георгий будто бы побеждает Дракона, он нанес змею смертельный, победный удар.

Однако в жесте рыцаря нет торжества, нет ликования. Рыцарь сражается в неимоверной усталости, движение его руки - это движение очень усталого человека. В качестве параллели к работе Тура уместно вспомнить движение руки кондотьера Гатамелаты в конной статуе работы Донателло - та же смертельная усталость сковывает руку всадника.

Не торжествующий жест, не горделивая осанка, но сутулость и тяжелое движение усталого человека, который не считает военный долг праздником. Как гуманисту писать триумфальное шествие? Как гуманисту славить торжество? Следующая мысль, которая посещает внимательного зрителя “Триумфов”, такова: если изображена победа, то где-то должно быть и поражение. Если нарисовано торжество - где-то спрятано и унижение. Невозможно поработить чужую страну - и испытать при этом набор трубных эмоций: чужая согнутая шея навсегда останется укором.

Нельзя написать парад физкультурников, марш победы - чтобы не вспомнить: каково униженным. Победный гимн Мантенья нарисовать не может. Триумф для него значит нечто иное. Мантенья исключительное значение придает деталям, его герой всегда держит рот закрытым. Мантенья изображал не просто сомкнутые, но плотно сжатые уста.

Физиогномика у героев Мантеньи примечательная: твердые черты с резко очерченными деталями строения - крылья носа, морщины, мешки под глазами, надбровные дуги вычерчены так жестко, словно художник работает не кистью, но резцом. (Исключительно важен автопортрет мастера - причем как живописный, так и скульптурный: барельеф с дверей Св. Андрея.)

Жесткость черт передает стоический характер; горе корежит человека, но люди стоят неподвижно, не гнутся. Слово цедится сквозь сжатые губы, люди терпят бытие, не растворяя уст для сетования. Святой Иосиф с берлинской картины так плотно сжал рот, что кажется, закусил губу нарочно, чтобы не исторгнуть слово. Особая тема - младенцы, они у Мантеньи всегда поют или зовут; рот младенцев всегда слегка приоткрыт.

И у Франческо Гонзаго влажный рот раскрыт, и мы видим мелкие хищные зубы (зубов у поющего младенца быть не может, зубов мы и не видим, ничего хищного в облике младенцев не наблюдаем - а Франческо опасен).

Примечательно, что за фигурой Франческо Гонзаго мы видим барельеф - Адама, надкусывающего яблоко, раскрывшего рот, точь-в-точь как Франческо.

Мантенья чрезвычайно любит сопоставление скульптуры на втором плане и человеческой фигуры - одно раскрывается через другое, причем неизвестно: что является ключом для чего. Грехопадение Адама, выраженное через жадный укус, возможно дает ключ к пониманию мимики Франческо Гонзаго - а через властителя: к пониманию структуры власти. Изобразительное искусство вообще соткано из деталей, причем случайных деталей в искусстве нет.

Образ ткется из сквозных, через века проходящих, рифм, из реплик и ответов на реплики, из замеченного художником в других картинах, из подсмотренного и присвоенного взглядом. Однажды Пикассо выразил эту мысль так: “художник начинает с того, что хочет нарисовать понравившуюся ему картину, а затем создает свое”.

Мантенья - художник, изображающий скорбное увядание, стоическое напряжение жилистого, но обреченного человека - это чувство, посетившее мир Европы конце 15-го века, свойственно не одному Мантенье; это разлитое повсеместно чувство близкого конца.

Наиболее близок Мантенье в этом отношении феррарский мастер Косме Тура.

Его герои своей физиогномикой родственны мантеньевским героям - такие же жилистые, состоящие из костей и сухожилий, нервные, искривленные жизнью. Герои Косме Тура словно напрягают все силы в последнем, невыносимом усилии, его святой Иероним вздымает камень веры таким обреченным, истовым усилием, что кажется в этот жест ушли последние силы - но камень веры он держит. Косме Тура, проведший в отрочестве много лет бок о бок с Мантеньей (вместе учились у Скворчоне), порой словно договаривает то, о чем Мантенья предпочитает промолчать, сжав губы.

Увядание и гибель Туро и Мантенья, и несколько других великих мастеров северного Ренессанса описали практически одними средствами - настолько очевидна была проблема, ими описываемая. Косме Тура писал сведенные судорогой тела, его святые словно бы переживают агонию, столь трагично бытие. Слово “триумф” и живопись Косме Тура были бы несовместимы в принципе.

Но и Мантенья создает родственных Тура персонажей - исключительно далеких от триумфальности.

Редкозубая старуха, что стоит рядом с Христом, которого вывели к толпе с петлей на шее, (Мантенья, “Се человек”, музей Жакмар_Андре в Париже) - и потом эта же старуха потом появится в картине Мантеньи “Мертвый Христос” (галерея Брера, Милан, написана в 1490 г) - этот персонаж близок эстетике Косме Туро.

Когда старуха изображена у тела Спасителя (“Мертвый Христос”), мы вправе спросить: уж не Мария ли это? Что, если Деву так изменило горе, что она у тела сына внезапно и тяжело постарела?

В луврской “Пьете” (1478) Косме Тура изображено сведенное смертной судорогой тело Христа и мадонна с одутловатым, постаревшим лицом, столь несхожая с обликом Девы, привычным нам по раннему Возрождению и картинам южных мастеров. Спустя двадцать лет после старухи Мантеньи (1508 г.) похожую старуху с таким же редкозубым ртом нарисовал венецианец Джорджоне, и, если образ старухи Джорджоне принято объяснять как символ бренности красоты, как закат эпохи Ренессанса, то как объяснить неожиданно старую, высохшую в горе Богоматерь?

Вообще говоря, Мария и была фактически пожилой женщиной, ей в момент распятия сына, вероятно, было около пятидесяти лет - но, когда Мантенья пишет ее такой, какова она в реальности, он порывает с традицией, изображавшей Деву вечно молодой.

Старуха, стоящая за плечом Христа в картине “Се человек” настолько страшна, что признать в ней Марию почти невозможно - но кто она, если не Мария? Оскаленный в безмолвном крике рот - выражение смертного усилия, но и выражение жадности к последним глоткам жизни; мастер наделил этим оскалом и Богородицу, и Франческо Гонзаго, и лучника, стреляющего в Себастьяна - что их роднит, если не бреность эпохи? И что же в этом оскале триумфального?

Старуха Джорджоне, и старуха Мантеньи, и старуха Брейгеля - все они очень похожи. То было, вошедшее в эстетику позднего Возрождения, ощущение смертости, финала. И закатное чувство (не триумфальное нисколько) проходит - пусть лишь как одна из тем картины - сквозь все произведения Мантеньи.

Исключительно важно то, что закат, смерть и финал (в частности, наглядная старость Богоматери) допускают трактовки как христианские - то есть, ведущие к воскресению, как и сугубо физиологические: старуха Джорджоне очевидно обречена тлену. Непосредственно перед “Портретом старухи” Брейгель написал “Безумную Грету” (1528 г.), сумасшедшую старуху, которая бредет сквозь разоренные войной города. Черты Греты, ее полуоткрытый в беззубом крике рот, нами узнаются легко - это все та же странная старуха Мантеньи-Джорджоне - обитательница северо-итальянского Кватроченто, не то Богоматерь, не то сумасшедшая нищая.

Это общая - и это совсем не триумфальная тема, она звучит повсеместно, она звучит резкой болезненной нотой. Добавим сюда и то, что “Триумфы” пишет старик - по понятиям 15-го века дряхлый старец.

Сходство же, а точнее говоря, не сходство, но переклички и сквозные рифмы у разных мастеров - вполне объяснимо.

Проблема реплики на чужое произведение для творцов эпохи Кватроченто не менее остро стоит, чем сегодня, когда эстетика постмодерна узаконила заимствования, сделала реминисценции - творческим методом.

Фигура Цезаря в “Триумфах” осанкой, позой и положением вознесенного над толпой - повторяет римских правителей с саркофагов, но повторяет и позу Джан Галеаццо Висконти с фрески Мазаччо в капелле Бранкаччо (“Воскрешение сына Теофила и Св. Петр на кафедре”).

Фреску Мантенья мог видеть, а Висконти (жестокий герцог Миланский возвысился в результате войны Венеции с Генуей) - был символом властной Италии. В чехарде политических режимов итальянских городов, власть финансовых олигархий подменяла демократию легко, неизбежно провоцировала восстания, вслед за восстаниями - тирании; в ходе этой чехарды власти, фигуры интриганов-узурпаторов, наподобие Висконти - становились символом.

Правомерна ли дальняя аналогия при анализе образа? - мы же не знаем доподлинно, смотрел Мантенья на фреску Мазаччо или нет. Как не знаем мы, сознательно ли Микеланджело в фигурах грешников из Сикстинской капеллы, равно и в скульптурах рабов - ориентировался на Мантенью. Раб Связанный (сделан Микеланджело в 1513 г. для гробницы Юлия) повторяет пластику и ракурс Св. Себастиана 1506 г., выполненного Мантеньей для Гонзаго.

Сам же Мантенья несомненно думал о фризе Фидия, о каноне Поликлета - в копьеносце из “Триумфов” легко угадать пластику Дорифора. Эти переклички - от творца к творцу, от образа к образу, от скульптурного фриза к картине, от фрески во Флоренции к холстам в Мантуе, от Мантеньи к Джорджоне, от Джорджоне к Брейгелю - создают эффект всеохватности.

В случае длительного, двадцатилетнего писания “Триумфов” - аллюзии и заимствования из других произведений неизбежны, рифмы и параллели - оправданы. И как может быть иначе: перед нами энциклопедия власти, свод представлений об итальянской системе правлений. Замысел огромен - показать все общество, всю цивилизацию; это компендиум знаний о человеке и обществе.

Мантенья подошел к работе над “Триумфами” пожилым человеком, с наработанным методом и сформировавшейся интонацией - интонация суровой правды обучила многих говорить неприкрашенно, а многих напугала.

В книге Хемингуэя “Прощай, оружие” героиня Кэтрин, перечисляя художников, дает такую характеристику Мантенье: “много дырок от гвоздей. Очень страшный”.

Мантенья нарисовал весьма мало дырок от гвоздей - но ощущение перманентной трагедии на его полотнах присутствует. Трагедия присутствует и в “Триумфах” - она состоит даже не в том, что мы взираем на рабов с рабской точки зрения, снизу вверх; демиург возвышается над нами. Вам такое положение не нравится? Ну, что же делать, потерпите; это еще не трагедия. Трагедия в бренности триумфа, в тщете победы.

И если старый художник написал языческое торжество, языческий парад победы и точными, сдержанными мазками передал державинское: “вечности жерлом пожрется” - то это ли не трагедия? Ведь кроме чужой победы у рабов ничего нет. Но и победы нет тоже.

Произведение “Триумф Цезаря” Мантеньи означает вот что: Мантенья изобразил, как устроено наше сознание. Платон, как известно, описал наше положение в пещере следующим образом: мы стоим спиной к входу и видим лишь тени, падающие на стену пещеры. Андреа Мантенья проделал поразительную вещь: развернул зрителя лицом к тому объекту, что отбрасывает тень на стену пещеры, и оказалось, что процессия, отбрасывающая тень - есть триумфальное шествие рабов.

То есть мы впервые увидели то, что формирует наше сознание.

Впервые метафора Платона была полностью, буквально проиллюстрирована.

Пещера? Вот вы, зрители и находитесь в пещере. Процессия? Вот она, перед вами. Оказывается, наше сознание формируется стратификацией государства.

Человек - животное социальное, но вот Мантенья говорит, что даже сознание человека, не только его функции, даже сознание подчинено стратификации общества.

Кстати будет сказано, именно в это же время, параллельно с Триумфами, Мантенья несколько раз пишет “Сошествие Христа в Лимб” (ср. с иконописным сюжетом “Сошествие во ад”); на картине изображен Иисус перед зияющим входом в пещеру. И уж если так просто изображается вход в Ад, то удивления не вызывает желание нарисовать бренную действительность.

Мантенья заставил зрителя увидеть жестокость государства, распоряжающегося нашими представлениями о добре и зле, ущербность власти, мощь и бессердечие одновременно - то есть, художник сделал то, о чем у Платона и речи нет - исследовал предмет, отбрасывающий тень, образующий сознание. Следующий неминуемо вопрос: морально ли наше сознание и существует ли высшая категория “благо” вне христианской морали? Наше сознание соткано из теней, отброшенных вот этим шествием - посмотрите внимательно, каково оно, это шествие порабощенных народов: если в этом процессе место для морали?

Неужели сознание свободных граждан, довольной собой нации, самодовольного государства - неужели наше самосознание существует благодаря унижению других людей? Значит, сознание свободного гражданина есть функция от унижения раба?

Государственность и природа власти - наиболее дебатируемый вопрос итальянского Возрождения как в философии, так и в живописи; собственно, прото-Ренессанс, в лице Данте, сформулировал основные посылки - но период Кватроченто эти положения сделал болезненно актуальными. И как могло быть иначе? Платон (все гуманисты отталкивались от Платона) поставил вопрос государственности как радикально важный для понятий «благо» и «справедливость».

Гибель греческой демократии, разрушение демократии римской, шаткое положение итальянских демосов - все это делало гуманистические штудии драматичными.

Мир Лоренцо Великолепного и его двора, мир семейства Гонзаго, под крылом которого существовал Мантенья, или семейства д’Эсте, покровительствовавшего Косме Тура, - время, отпущенное на гуманистическое творчество в этих дворцах - были во многом обусловлены Лодийским мирным договором 1458 года.

Долгожданный договор, прекративший усобицы, обеспечил недолгое (но такое долгое для человеческой жизни!) равновесие между соперничающими итальянскими государствами. Миланское герцогство, Флорентийская синьория, Папское государство, Венецианская республика наконец обрели некий сбалансированный режим отношений - вплоть до 1498-го, до вторжения французского Карла VIII.

На это время пришелся расцвет Флоренции Медичи, и творчество Мантеньи пришлось именно на эти годы. Мирное сосуществование обеспечило покойную жизнь городов, находящихся на пересечении интересов государств - в Мантуе (где жил Мантенья) или в Ферраре (где Косме Тура) можно было спокойно работать.

Мантенья мало путешествовал. В юности и в молодые годы поездил - но в зрелые годы покидать родные стены не любил. Утверждение закона стало главной темой Мантеньи. Андреа Мантенья - художник строгий, показательно следующий правилам. Не академические лекала, закон он понимал на метафизическом уровне. Закон социальный и правила рисования - сопоставимые величины.

Мантенья ценил закон везде - в государственном устройстве, в анатомии, в человеческих отношениях. Художник неприятной правды подобен педантичному врачу, который полагает, будто пациенту поможет знание о смертельном недуге.

Мантенья постоянно ставит зрителя в неудобное положение неприятно точной речью - так теряемся мы в присутствии того, кто способен судить наши поступки. Жить, вечно сверяя жизнь с законом - невозможно; а в присутствии картин Мантеньи возникает именно такое чувство.

Мантенья постоянно делает так, что мы вынуждены проверять свою состоятельность; например, перед телом мертвого Христа. Кто еще, кроме сегодняшних миллионов зрителей, мог увидеть мертвого Христа вот так, сверху вниз, у своих ног.

Написанная с точки зрения Иосифа Аримафейского картина (а кто еще мог с такого ракурса видеть тело замученного, снятого с креста Иисуса - только один Иосиф, который его и снимал с креста; иногда художники изображают Иоанна Богослова и Никодима в сценах снятия с креста, но в евангелиях упомянут лишь Иосиф Аримафейский), заставляет нас сегодня соизмерять свои нравственные силы с великими примерами. И чаще всего, у нас сил на разглядывание и понимание и сравнение не хватает, мы отходим от картины, ничего не отдав ей и ничего не взяв у нее.

Интересно сопоставить картину Мантеньи “Мертвый Христос” с известным произведением Ганса Гольбейна “Мертвый Христос в гробу”, с той самой картиной, которую князь Мышкин увидел у Парфена Рогожина (в копии, разумеется), а писатель Достоевский видел эту картину в Базеле в оригинале и был весьма впечатлен.

Мертвый Христос Гольбейна изображен в гробу, мы смотрим на тело сбоку, видим полный профиль мертвого, замученного человека; видим вздыбленные ребра, острый нос, худые ноги. Покойник производит неприятное впечатление (есть легенда, что Гольбейн писал образ с утопленника), что - как считал Достоевский - может пошатнуть веру.

Непонятно, с какой точки зрения надо было смотреть на покойника, чтобы так увидеть тело: это искусственная позиция. Именно эта искусственность ракурса и не дает испугаться в полной мере. Это символ, декларация, но никак не реальность - так взглянуть на Христа мы физически не в состоянии, и апостолы Учителя тоже так не увидели. Картина же Мантеньи сделана так, что нас как бы подводят к телу - мы действительно стоим возле покойника, мы даже смотрим на него сверху вниз.

Небольшой размер картины Гольбейна не позволяет считать изображение - реальностью; искусственность искусства нивелирует эффект страшной картины. Мантенья ж столь нарочито воспроизводит человеческие пропорции, что причастность к смерти Иисуса становится обыденной. В этом же ряду следует поставить и самого трагичного, самого реалистически обезображенного мучениями Иисуса - кисти Маттиаса Грюневальда.

Изенхаймский алтарь принял образ Спасителя на кресте, чудовищный в своем безнадежном мучении. Измочаленное побоями, искаженное судорогами, тело не обещает никакого воскресения - мы стоим перед фактом убийства и должны осознать убийство, которое произошло навсегда и длится вечно, к которому причастны так или иначе все. Пафос Грюневальда приняли многие антифашистские художники пять веков спустя. Мантенья сказал проще: смотрите, Спаситель лежит у ваших ног.

Он Сын Божий, но он распростерт перед вами - ради вас приняв смерть. Вы что по этому поводу думаете? Все три изображения мало общего имеют с привычным иконописным каноном; классические православные “Муж скорбей” и “Плащаница” не указывают (несмотря на печальный сюжет) на конкретные телесные муки.

Три перечисленных вещи: итальянца, немца-католика, и немца, ставшего в итоге англичанином (правда, дружба с Мором делала Гольбейна подверженным католическому влиянию) - совсем не иконы; это светское искусство. Это разговор о религии с человеком, который не обязательно является верующим, но обязательно моральным. Картины написаны с промежутком в пятнадцать лет - Мантенья сделал свою вещь в 1490, Грюневальд в 1506, Гольбейн в 1522; все три произведения, каждое на свой лад, включает зрителя в действие.

Для Мантеньи включение зрителя в действие - было обдуманной композиционной стратегией.

В качестве доказательства последнего положения сошлюсь на эволюцию образа Св. Себастиана.

Мантенья обращался к сюжету трижды; образ офицера, выступившего против своего государственного устройства вопреки армейской дисциплине, расстрелянного своими солдатами, ему представлялся значимым для его собственного времени.

Впервые он написал Себастиана в 1458 г. (картина находится в Вене): святой изображен на фоне античных руин, привязанным к основанию разрушенной триумфальной арки (тема триумфа появляется уже тогда); то есть, рисуя государственность, как наглядно демонстрируется, ущербна и разрушается - тем более что подпись свою художник ставит по-гречески.

Характерная деталь: разрушенная скульптура по правую руку от Себастьяна повторяет его пластику - но Себастьян стоит, а римская статуя рассыпалась.

Вариант 1480 года иной: Себастьян по-прежнему в античном городе, привязан к коринфской колонне, а в картине появляются лучники. Точнее сказать, появляются головы стрелков, написанные на уровне наших голов - картина находилась в алтаре Сан-Дзено в Вероне (сейчас в Лувре) и была укреплена так, что головы лучников приходились вровень с головами зрителей.

Лучники с картины вступают в диалог с нами, один из лучников развернут в нашу сторону и приоткрыл (оскалил) рот, словно зовет нас, приглашает принять участие в стрельбе.

Финальная версия 1506 года - эта картина оставалась в мастерской мастера, когда он умер - не содержит вообще никаких побочных деталей: ни античных руин, ни греческих надписей. Беспросветная тьма и искривленное усилием тело (Микеланжело повторит это усилие в “Матфее”) - и теперь мы с полным основанием можем считать, что Себастьян попросту поставлен напротив нас. Это мы созерцаем его мучения - а возможно, мы и стреляем в Себастиана.

Святой написан как дерево Ван Гога, он написан как герой расстрела Гойи, он сделан такой же цепкой линией как прачки Домье - Себастьян стоит крепко. (Я хочу, хотя это уводит в сторону от рассуждения, но тем не менее, важно, обратить внимание на лицо этого последнего Себастиана: мученик словно поет. Его рот открыт словно бы для гимна, поющегося из последних сил. Эти поющие уста Мантенья обычно дарил младенцам - когда он рисовал младенца Иисуса, то обязательно делал так, что ребенок словно бы поет. Здесь - искривленные мукой уста Себастьяна словно поют гимн.)

Интонация всегда ровная, Мантенья никогда не повышает голоса, он говорит с упорной и даже с монотонной силой. Нет ярких красок в картине, нет экстатических жестов героев, нет искаженных лиц - но, несмотря на уравновешенный тон, создана общая атмосфера непомерного напряжения сил. Сжатые губы, сосредоточенные взгляды, нахмуренные лбы, сумрачный колорит, безжалостно точные линии рисунка - все это заставляет нас переживать катарсис в тех сценах, где казалось бы, ничего аффектированного не происходит.

Вот сцена благословления младенца Иисуса старцем Симеоном Богоприимцем; Сретение - сцена чрезвычайно благостная и даже умилительная; Мантенья сухо пересказывая обстоятельства встречи святого семейства с Симеоном, делает эту сцену трагической. Младенца художник изображает запеленутым так, как пеленают египетскую мумию, пеленки младенца напоминают саван. (См. Берлинскую картину «Сретение».)

Иисус предстает словно перед положением во гроб, точно перед нами репетиция погребения, а совсем не радости вхождения в жизнь. Поражает лицо Иосифа, мужа Марии. Иосиф смотрит из глубины картины сурово и даже с неприязнью, сжатые навсегда губы не выпустят ни единого слова, глаза глядят исподлобья с неослабевающим гневом. Младенец - в котором художник словно заранее видит погибшего - тема для Мантеньи характернейшая. И в Берлинской Мадонне, и в Мадонне из миланской галереи Брера младенец в руках матери будто бы мертвы - и ария находится в оцепенении.

А теперь перенесите все это ощущение вечно длящейся катастрофы, превозмогаемой нравственным усилием, в «Триумфы» - и спросите себя: в чем может быть смысл произведения? Зачем оно? Мантенья в последние годы жизни занимался чем-то таким, что можно было бы сравнить с «расщеплением атома» - он показал противоречивость изначального эйдоса, отсутствие целостности в предмете, отбрасывающим тень.

Существенно включить в анализ «Триумфов» современную Мантенье книгу - «Гипноэратомахию Полифила» Франческо Колонны, священника и проповедника.

«Гипноэротомахия Полифила» это книга о путешествии во сне, снящемся внутри сна - совершенно платоновская последовательность развоплощения.

Полифил совершает свои путешествия во сне, обретая иную реальность, более подлинную, нежели та, которую он осязает. Мантенья был верным читателем Колонны - в его поздних картинах есть прямые цитаты: скалы, разрушенные временем до облика чудовищ. И то, что наше сознание - есть путешествие в мире теней, то есть во сне, который снится, а сам сон это и есть цивилизация, - все это сказано весьма последовательно.

Труд двадцати лет остался без внимания. На двести лет полотна были забыты, нигде не выставлялись, были приобретены английским королем Карлом Первым в 1629 году и помещены в темную залу загородного дворца Хемптон Корт, где находятся и поныне и где редкий зритель их замечает. Таким образом, метафизическое рассуждение Мантеньи получило достойное завершение: объясняя происхождение теней, которые формируют образы сознания, художник нарисовал реальность, отбрасывающую тени - и выяснилось, что причиной нашего сознания является триумфальное шествие рабов.

В дальнейшем это шествие рабов было помещено в такую беспросветную тень дальней залы, в такую темную пещеру, где тень отбросить они уже не могли и ни на чье формирование уже не повлияли.

Здесь любопытно вот что: Понятие «тени» для античного и для христианского восприятия - нетождественны. Тень для Платона и тень для Фомы Аквинского - имеют очень разные значения. Природа тени трактуется в иконописи как злое начало - и тут нет и не может быть двойного прочтения. Иконопись и живопись Возрождения до Пьеро дела Франческо тени вообще не знает: написать святого в тени или с ликом, измененным игрой светотени - это нонсенс.

Скажем, в дантовской поэме «мир теней» не есть мир смыслов - смыслом являемся яркий свет. Данте, который постоянно разговаривает на темы платоновских диалогов, идеал представляет себе как ровное сияние - и войти в мир света его вожатый Вергилий (античный мудрец, которому смысл явлен в тенях) никак не может. Как ровное сияние представляет себе идеальный проектный мир и Леонардо.

Мантенья, который был неоплатоником, то есть сопрягал христианское представление о первопарадигме с платоновским учением - придумал на этот счет странный ответ.

Он написал трехмерные скульптуры, сотканные светотенью и отбрасывающие тени - мы вот теперь видим, как в пещере дело устроено, как образуется тень.

Поскольку отныне предмет, отбрасывающий тень, нам виден явственно, мы можем заметить, что идея (тень) и сущность, посылающая идею (процессия, в данном случае), нетождественны совсем.

Процессия, отбрасывающая тень - противоречива и суетна; в триумфальном шествии жертва и победитель, хозяин и раб, пленный и господин - переплетены в единое целое. Парадоксально то, что тень, отброшенная этими фигурами на стену пещеры - будет общая. Про это Платон не пишет - точнее сказать, неделимость эйдоса не позволяет предполагать, что внутри самой посылки что-то не то.

Платон был поэт, словом владел лучше большинства драматургов, но когда писал про "процессию и триумф" - не счел нужным увидеть в образе подвоха. Но тень (идея) образуется от сопряжения тел господина и раба - вот в чем ужас. Фигуры врагов могут иметь общую тень - и соответственно, наше сознание будет питаться общей идеей. Но первопричина, то, что отбросило эту тень, то, что создало наше сознание - противоречива.

Цивилизация - и история; знания - и вера; Мантенья написал именно про это противоречие. Это великие произведение неоплатонизма, так его и надо, полагаю, читать. Именно так, думаю, картину и трактовал Колонна, хотя на этот счет можно лишь догадываться.

Сегодня, глядя на Триумфы Мантеньи, попробуйте сопоставить величие государственного дискурса с хрупкостью отдельного сознания; так когда-то сделал Пушкин в Медном всаднике. Когда нас увлекает абстрактная государственная идея, и ваше сознание оказывается во власти теней - попробуйте повернуться лицом ко входу в пещеру и взглянуть, что именно отбрасывает эту волшебную тень.

Картина Андреа Мантенья “Моление о чаше” имеет и другое название “Иисус Христос в Гефсиманском саду”. Пять ангелов являются молящемуся Христу, в то время как трое апостолов спят на переднем плане, не ведая, что Иуда и толпа солдат идут с намерением взять Христа под стражу. В этой сцене все – фантастические причудливые скалы, воображаемый город, жесткие складки материи – написано в детальной, твердой и точной манере, присущей живописцу и граверу Андреа Мантенья.

Андреа Мантенья был незнатного происхождения, но усыновленный и обученный простым малоизвестным живописцем, он стал одним из самых значительных художников своего времени. Стиль Андреа Мантенья, как и стиль других ренессансных мастеров, сформировался под воздействием древнегреческой и древнеримской скульптуры. Многие из его произведений действительно исполнены как гризайль – живописная имитация мраморного или бронзового рельефа.

Большую часть жизни Мантенья состоял придворным художником герцога Мантуанского, для которого собрал крупную коллекцию предметов классического искусства. С 1460 Андреа Мантенья жил в Мантуе при дворе Лодовико Гонзага (в 1466–1467 посетил Флоренцию и Пизу, в 1488–1490 – Рим). В росписях “Камеры дельи Спози” в замке Сан-Джорджо (1474) художник, добиваясь визуально-пространственного единства интерьера, осуществил идею синтеза реальной и “нарисованной” архитектуры.

Иллюзионистические эффекты этих росписей, в частности, имитация круглого окна в потолке, предвосхищают аналогичные поиски Корреджо. Суровым духом римской античности проникнута серия монохромных картонов Андреа Мантенья с “Триумфом Цезаря” (1485–1488, 1490–1492, Хэмптон-корт, Лондон). Среди поздних произведений Мантеньи – аллегорико-мифологические композиции для кабинета Изабеллы д"Эсте (“Парнас” или “Царство Венеры”, 1497, Лувр, Париж), цикл монохромных картин, в том числе “Самсон и Далила” (1500–е годы, Национальная галерея, Лондон), исполненное драматизма и композиционной остроты полотно “Мертвый Христос” (около 1500, Галерея Брера, Милан).

Живописец Андреа Мантенья был также новатором в области гравюры, и его эстампы на античные темы позднее оказали влияние, в частности, на Дюрера. Графические работы Мантеньи (цикл гравюр на меди “Битва морских божеств”, около 1470), почти не уступающие его живописи по чеканной монументальности образов, сочетают скульптурную пластичность с нежностью штриховой моделировки.

Андреа Мантенья сочетал в себе главные художественные устремления ренессансных мастеров 15 столетия: увлечение античностью, интерес к точной и тщательной, вплоть до мельчайших деталей, передаче природных явлений и беззаветную веру в линейную перспективу как средство создания на плоскости иллюзии пространства. Его творчество стало главным связующим звеном между ранним Возрождением во Флоренции и более поздним расцветом искусства в Северной Италии.

Андреа Мантенью называли при жизни «другим Леонардо» − имея в виду сложность, продуманность и зашифрованность сообщения

Платон объяснил, как устроено человеческое сознание: мы припоминаем знания, данные нам изначально.Неведомые нам самим знания у нас имеются по причине принадлежности нашего сознания к единому эйдосу. Платон под словом «эйдос» понимал нечто вроде «проекта» человечества: эйдос – это внутренняя форма мира, это конгломерат трансцедентных сущностей. Процесс припоминания таков: наше сознание подобно пещере, а знания и представления появляются на стенах этой пещеры, словно тени. Мы реагируем на тени, мелькающие на стенах пещеры, мы описываем эти тени, мы придаём им смысл и через метафоры, связанные с этими тенями, возвращаем себе изначальное знание.

Платон говорит, что тени, которые возникают на стенах пещеры, отбрасывают процессии, идущие мимо входа в пещеру.

Что это за процессии и какого рода тени они отбрасывают, Платон (рассказ ведётся от лица Сократа в диалоге «Государство», но придумал эту метафору Платон) не уточняет. Он пишет, что в пещере слышны кимвалы и литавры процессии. Вероятно, это шумная и праздничная процессия, но что за праздник, почему шум – более ничего не сказано. И крайне любопытно: а сама эта процессия – каким сознанием и припоминанием знания обладают её участники? Но об этом ни слова. Интерпретировали сказанное многие. Платон не мог представить, что в диалог на тему теней в пещере сознания вступит художник. Среди многих участников сократовских диалогов «художника», разумеется, нет; Платон считал, что изобразительное искусство – вещь вторичная и даже третичная: художник воспроизводит образ стола, который сделал столяр, а идею стола столяр получил от эйдоса.

Время Кватроченто пересмотрело данное положение – и это тем примечательнее, что оппонентом стал неоплатоник, прилежный почитатель античности, мантуанский художник Андреа Мантенья. Центральным, самым значительным произведением Мантеньи является гигантский полиптих (девять трёхметровых холстов), выполненный на тему «Государства» Платона и – поскольку полемика идёт на метафизическом уровне – версии возникновения самосознания.

Мантенья писал эти вещи – главные в своей жизни холсты – двадцать лет. И то сказать, замысел был значительным, требовал работы. Однако двадцать лет, даже если припомнить все прецеденты длительных работ, – это нечто из ряда вон выходящее. Мантенья, который был одним из умнейших людей своего времени, конечно же, знал, что делает, – и как можно вообразить гения, тратящего двадцать лет времени без продуманного плана? Величайший художник Италии тратит двадцать лет своей драгоценной, посвящённой трудам и бдениям жизни − на девять гигантских холстов. Вряд ли он это делал бессознательно. О нет, Андреа Мантенья был рационален болезненно – поглядите на его сухую, выверенную линию, на его жёсткие, предельно скупые образы. Это не «Руанский собор под дождём» – это твёрдое и лаконичное утверждение.

Парадоксальным образом это самое главное произведение Мантеньи осталось – практически до сих пор – неизвестным или малоизвестным. Мантенья – очень ровный художник; он писал только шедевры. Так что и прочих картин довольно для его величия, но эта – главная.

Итак, тема – «Государство и сознание гражданина». Отправная точка − «Государство» Платона, диалог о понятиях справедливость, эйдос, сознание, припоминающее изначальные знания. Соблазнительно сказать, что художник Андреа Мантенья проиллюстрировал мысль Платона, но сказать так − не верно: художники Возрождения менее всего иллюстраторы. Неоплатоники (Андреа Мантенья был именно неоплатоником) толковали эйдос через понятие логос – и слово для них имманентно изображению и сущности, они не иллюстраторы, но воплощатели. Искусство Кватроченто (прежде всего живопись, поскольку живопись – центральное из искусств Возрождения) − это инвариант философии.

Микеланджело и Леонардо да Винчи нарисовали концепции бытия, их произведения следует анализировать как философские сочинения. Третьим в этом списке следует числить Андреа Мантенью, знатока античности и толкователя Платона.

А. Мантенья. "Триумф Цезаря. Сцена I"

Андреа Мантенья последние годы своей жизни писал «Триумфы Цезаря» – наряду с капеллой Микеланджело и «Вечерей» Леонардо. Этот полиптих – главное произведение итальянского Возрождения. «Триумфы» – это девять огромных холстов, каждый около трёх метров длиной. На каждом из холстов изображён фрагмент шествия: перед нами проходят рабы, воины, пленники, кони, слоны. Изображён неостановимый поток людей, поток людей движется справа налево – они несут штандарты, драгоценности, оружие, утварь. Это символ силы и славы государства и цивилизации. Античный триумф – это традиционная процессия из рабов и воинов, несущих трофеи и дань. Триумф – это апогей государственного торжества после победы над врагом. Все вместе девять холстов образуют гигантский фриз – наподобие фризов Фидия в Парфеноне. Название «Триумфы Цезаря» не поддаётся дальнейшей расшифровке – неясно, какой из конкретных триумфов изображён, наиболее точная отсылка к процессии, изображённой Фидием на барельефном фризе Парфенона. Cкорее всего, это парафраз барельефа с южной стены Парфенона: ведут жертвенных животных, шагают пленники, впереди играют музыканты. Желание в живописи создать скульптуру (то есть повторить пафос Фидия) подчёркнуто тем, что Мантенья эскизы выполнял в монохромной технике гризайли, как бы изображая не людей, но шагающие статуи. Мантенья вообще любил гризайль – для живописца, рисующего цветом, использование гризайли равно включению сухого документа в ткань романа.

А. Мантенья. "Триумф Цезаря. Сцена II"

И Мантенья, когда писал свои монохромные триумфы, уподоблялся хронистам и летописцам: вот, смотрите, было вот так – я не приукрашиваю. В случае своего финального полотна (точнее − девяти полотен) он написал этакий триумф триумфов. Перед нами не живые люди, а памятники, скульптуры, но точно ожившие памятники – памятники победе. Триумф цивилизации в целом.

Прежде Мантенья писал Распятия и святого Себастьяна, мёртвого Христа и Сретение, но решил истратить последние годы на триумфы. Хочется сказать: на изображение суеты. «Слава, купленная кровью», по слову русского поэта, равно порицалась и гуманистами России, и гуманистами Италии, но он упорно писал, из года в год, эти опьянённые подобострастием и жаждой внешнего диктата лица. Зачем они так упоённо маршируют? Это же унизительно, абсурдно, жалко! Зачем великий старик тратит последние годы на изображение глупости?

Изображён парад, демонстрация мощи и спеси. Нарисованы люди, которые не в силах обособить своё существование – всех влечёт общее движение в строю, им уже не вырваться из парада суеты.

Если смысл в том, чтобы показать суету триумфа, то это очень небольшой смысл: и одного холста хватило бы, чтобы показать идиотизм толпы. А двадцать лет на такое послание истратить жалко.

То есть сегодня это нормально: сегодня принято тратить жизнь на то, чтобы славить суету, но для Мантеньи это было нетипично. Он мог просидеть полгода над латинским текстом – это понятно. Но служить полгода (не говоря о двадцати годах) сластолюбию ничтожеств – не мог.

Вообразите, что великий художник, мудрый человек (знаток латыни и древних текстов) тратит годы на тщеславную картину (или на разоблачение тщеславия, что одно и то же), – ему что, времени не жалко? Кстати, это единственная картина Ренессанса, которая написана не на заказ – художник писал вопреки воле семейства Гонзаго, при дворе которых жил. Вернее сказать, мы не знаем, была ли договорённость: возможно (это предположение), он объяснил замысел великому гуманисту Лудовико Гонзага – но тот скоро умер. Его сын, милитаристический юноша Федерико, и внук Франческо были от замысла далеки и (судя по письмам) не понимали, о чём идёт речь. Писал Мантенья исключительно по своему желанию, вопреки всем рыночным (так тогда не говорили, но тем не менее) договорённостям.

А. Мантенья. "Триумф Цезаря. Сцена IX"

Он сделал девять холстов, чтобы усугубить впечатление протяжённого шествия, чтобы сделать зрителя буквальным свидетелем процессии, – это титанический труд. Фигуры нарисованы в натуральный размер – и, когда мы находимся перед этим тридцатиметровым произведением, возникает эффект «Бородинской панорамы» – персонажи реально идут, реально движутся, вечно длящийся триумф.

Мало этого, у нас есть все основания почувствовать себя включёнными в процессию рабов, ощутить, каково это − шагать в триумфе Цезаря. Это произведение − масштабом равное «Страшному суду» Микеланджело, в том отношении, что касается нас всех: мы все предстанем перед Божьим судом и мы все – земные рабы. Причём Микеланджело в своих фигурах грешников, равно и в скульптурах рабов, часто ориентировался на Мантенью: рабы, сделанные для гробницы Юлия II, часто повторяют ракурс раба Мантеньи, а «Раб связанный» (сделан в 1513 году) в точности повторяет пластику и ракурс святого Себастьяна Мантеньи 1506 года, выполненного для Гонзаги; сам же Мантенья думал о фризе Фидия – он был человеком амбициозным. Мантенья подошёл к работе над «Триумфами» уже зрелым человеком, с наработанным методами и сформировавшейся интонацией – эта интонация суровой правды обучила многих говорить неприкрашенно, но по существу. Вот наглядно показано шествие рабов, и мы − в нём, среди прочих рабов. Вам такое положение не нравится? Ну что же делать? Потерпите.

Произведение «Триумф Цезаря» Мантеньи означает вот что: художник изобразил, как устроено наше сознание. Платон, как это известно, описал наше положение в пещере следующим образом: мы стоим спиной ко входу и видим лишь тени, падающие на стену пещеры. Андреа Мантенья проделал поразительную вещь: развернул зрителя лицом к тому, что отбрасывает тень на стену пещеры, и оказалось, что процессия, отбрасывающая тень, есть триумфальное шествие рабов. То есть мы впервые увидели то, что формирует наше сознание.

Мантенья заставил зрителя увидеть жестокость государства, распоряжающегося нашими представлениями о добре и зле, ущербность власти, её мощь и бессердечие одновременно, то есть сделал то, о чём у Платона и речи нет, – исследовал предмет, отбрасывающий тень, образующий сознание. Следующий неминуемо вопрос: морально ли наше сознание или высшая категория платонизма «благо» существует вне христианской морали?

Наше сознание соткано из теней, отброшенных вот этим шествием, – ну посмотрите внимательно, каково оно, это шествие порабощённых народов?

Неужели наше сознание свободных граждан, довольной собой нации, самодовольного государства – неужели наше самосознание существует благодаря унижению других людей? Значит, сознание свободного гражданина есть функция от унижения раба?

Государственность и природа власти – один из наиболее дебатируемых вопросов итальянского Возрождения как в философии, так и в живописи; собственно, прото-Ренессанс, в лице Данте, сформулировал основные посылки, но период Кватроченто эти положения сделал болезненно актуальными. И как могло быть иначе? Платон (а все гуманисты отталкивались от Платона) поставил вопрос государственности как радикально важный для понятий «благо» и «справедливость». Гибель греческой демократии, разрушение демократии римской, шаткое положение итальянских демосов – всё это делало гуманистические штудии драматичными. Мир Лоренцо Великолепного и его двора, мир семейства Гонзага, под крылом которого существовал Мантенья, или семейства д"Эсте, покровительствовавшего Косме Тура, − покой и время, отпущенные на гуманистическое творчество в этих дворцах, – были во многом обусловлены Лодийским мирным договором 1454 года. Долгожданный договор, прекративший усобицы, обеспечил недолгое (но такое долгое для человеческой жизни!) равновесие между соперничающими итальянскими государствами. Миланское герцогство, Флорентийская синьория, Папское государство, Венецианская республика наконец обрели некий сбалансированный режим отношений – вплоть до 1494 года, до вторжения французского Карла VIII. На это время пришёлся расцвет Флоренции Медичи, и творчество Мантеньи пришлось именно на эти годы. Мирное сосуществование обеспечило покойную жизнь городов, находящихся на пересечении интересов государств, – в Мантуе (где жил Мантенья) или в Ферраре (где Косме Тура) можно было спокойно работать. Мантенья мало путешествовал. В юности и в молодые годы поездил, но в зрелые годы выезжать из родных стен не любил. Соблюдение и утверждение закона стали главной темой Мантеньи. Закон он понимал на метафизическом уровне. Андреа Мантенья – художник очень строгий, он художник, показательно следующий правилам. Правда, эти правила не есть обременительные академические лекала, но установленные им самим критерии подлинности в рисовании. Тем не менее это строгие правила рисования. Отчего же не сопоставить правила рисунка с государственным законом? Закон социальный и правила рисования – сопоставимые и даже взаимозависимые величины. Мантенья ценил закон везде – в государственном устройстве, в латинской грамматике, в анатомии, в человеческих отношениях.

Мантенья очень любил ставить зрителя в неудобное положение правдивым рассказом – например, перед телом мёртвого Христа.

Кто ещё, кроме нас, сегодняшних миллионов зрителей, мог увидеть мёртвого Христа вот так, сверху вниз, у своих ног? Написанная, с точки зрения Иосифа Аримафейского, картина (а кто ещё мог с такого ракурса видеть тело замученного, снятого с креста Иисуса? – только один Иосиф, который его и снимал с креста; иногда художники изображают Иоанна Богослова и Никодима в сценах снятия с креста, но в Евангелиях упомянут лишь Иосиф Аримафейский) заставляет нас сегодня соизмерять свои нравственные силы с великими примерами. И чаще всего у нас сил на разглядывание, на понимание и сравнения не хватает, мы отходим от картины, ничего не отдав ей и ничего не взяв у неё.

А. Мантенья. "Мертвый Христос"

Интересно сопоставить картину Мантеньи «Мёртвый Христос» с известным произведением Ганса Гольбейна «Мёртвый Христос в гробу», с той самой картиной, которую князь Мышкин увидел у Парфёна Рогожина (в копии, разумеется), а писатель Достоевский видел эту картину в Базеле, в оригинале, и был весьма впечатлён. Мёртвый Христос Гольбейна изображён в гробу, мы смотрим на тело сбоку, видим полный профиль мёртвого, замученного человека; видим вздыбленные рёбра, острый нос, худые ноги. Покойник производит неприятное впечатление (есть легенда, что Гольбейн писал образ с утопленника), что, как считал Достоевский, может пошатнуть веру. Непонятно, с какой точки зрения надо было смотреть на покойника, чтобы так увидеть тело: это искусственная позиция. Именно эта искусственность ракурса не даёт испугаться в полной мере. Это символ, это декларация, но никак не реальность – так взглянуть на Христа мы физически не в состоянии, и апостолы его тоже так не увидели.

Г. Гольбейн Младший. "Мертвый Христос"

Картина же Мантеньи сделана так, что нас как бы подводят к телу – мы действительно стоим возле покойника, мы даже смотрим на него сверху вниз. Небольшой размер картины Гольбейна не позволяет считать изображение реальностью; искусственность искусства нивелирует эффект страшной картины. Мантенья же рисует так убедительно и столь нарочито воспроизводит человеческие пропорции, что причастность к смерти Иисуса становится обыденной.

В этом же ряду следует поставить и самого трагичного, самого реалистически обезображенного учениями Иисуса – кисти Маттиаса Грюневальда. Изенхаймский алтарь принял образ Спасителя на кресте, и это чудовищный в своём безнадёжном мучении образ Сына Божьего. Измочаленное побоями, искажённое судорогами, тело не обещает никакого воскресения – мы стоим перед фактом убийства и должны осознать убийство, к которому причастны так или иначе все.

Это очень суровая картина, она обвиняет. Пафос Грюневальда приняли многие антифашистские художники пять веков спустя. Мантенья сказал проще, но и безжалостней: вот, смотрите, Спаситель лежит у ваших ног. Он Сын Божий, но он, во всём своём величии, распростёрт перед вами – ради вас приняв муки и смерть. Вы что по этому поводу думаете? Глядите: Он у ваших ног.

Все три изображения мало общего имеют с привычным иконописным каноном; классические православные «Муж скорбей» и «Плащаница» не указывают (несмотря на печальный сюжет) на конкретные телесные муки. Три вышеперечисленные вещи: итальянца, немца-католика и немца, ставшего в итоге англичанином (правда, дружба с Мором делала Гольбейна подверженным католическому влиянию) – совсем не иконы; это прежде всего разговор с современником о современности. Они написаны с промежутком в двадцать лет – Мантенья сделал свою вещь в 1480-м, Грюневальд − в 1506-м, Гольбейн − в 1522-м; все три произведения, каждое на свой лад, включают зрителя в действие.

Для Мантеньи включение зрителя в действие было необходимостью. В качестве доказательства последнего положения сошлюсь на эволюцию образа святого Себастьяна. Мантенья обращался к сюжету трижды; образ офицера, выступившего против своего государственного устройства вопреки армейской дисциплине, расстрелянного своими солдатами, ему представлялся значимым для собственного времени. Впервые написал Себастьяна в 1458 году: святой изображён на фоне античных руин,привязанным к основанию разрушенной триумфальной арки (тема триумфа появляется уже тогда). То есть римская государственность, как наглядно демонстрируется, ущербна и разрушается – тем более что подпись свою художник ставит по-гречески.

Вариант 1480 года иной: Себастьян по-прежнему в античном городе, привязан к коринфской колонне, а в картине появляются лучники. Точнее сказать, появляются головы стрелков, написанные на уровне наших голов, – картина находилась в алтаре Сан-Дзено в Вероне и была укреплена так, что головы лучников приходились вровень с головами зрителей. Лучники с картины вступают в диалог с нами, один из лучников развёрнут в нашу сторону и словно приглашает принять участие в стрельбе.

Финальная вещь 1506 года оказалась последней, написанной Мантеньей – эта картина оставалась в мастерской мастера, когда он умер. В этой наиболее сильной и страстной вещи аксессуаров уже нет. Исчезли и античный город, и колонны, и лучники. Остались беспросветная тьма и искривлённое усилием тело Себастьяна (Микеланджело повторит это усилие в «Рабе связанном», отчасти в «Матфее») – и теперь мы с полным основанием можем считать, что Себастьян попросту поставлен напротив нас. Это мы созерцаем его мучения, а возможно, это мы и стреляем в Себастьяна. (Обратите внимание на лицо этого последнего Себастьяна: мученик словно поёт. Его рот открыт словно бы для гимна, поющегося из последних сил. Эти поющие уста Мантенья обычно дарил младенцам – когда он рисовал младенца Иисуса, то обязательно делал так, что ребёнок словно бы поёт.)

Возвращаясь к фризовой композиции «Триумфов», можно сказать, что все эти рабы реально проходят мимо нас, они нашего роста и дефилируют мимо нас: посмотрите – и решите, нравится ли вам такое шествие.

Мантенья – художник неприятной правды. Он подобен сухому педантичному врачу, который столь увлечён наукой, что полагает, будто пациенту поможет даже знание о смертельном недуге. Его лекарство – сухая, суровая правда; никаких сантиментов, никакого снисхождения: скажи, что должен, – последовательно и безжалостно.

Интонация всегда ровная, Мантенья никогда не повышает голоса, он говорит с упорной и даже с монотонной силой, но негромко. Нет ярких красок в картине, нет экстатических жестов героев, нет искажённых лиц – но, несмотря на уравновешенный тон, создана общая атмосфера непомерного напряжения сил. За счёт чего это напряжение существует в картине? Сжатые губы, сосредоточенные взгляды, нахмуренные лбы, сумрачный колорит, безжалостно точные линии рисунка – всё это заставляет нас переживать катарсис в тех сценах, где, казалось бы, ничего аффектированного не происходит. Вот сцена благословления младенца Иисуса старцем Симеоном Богоприимцем; Сретение – сцена чрезвычайно благостная и даже умилительная. Мантенья, сухо пересказывая обстоятельства встречи святого семейства с Симеоном, делает эту сцену трагической. Младенца художник изображает запелёнутым так, как пеленают египетскую мумию, пелёнки младенца напоминают саван. Иисус предстает словно перед положением во гроб, точно перед нами репетиция погребения, а совсем не радости вхождения в жизнь. Поражает лицо Иосифа, мужа Марии. Иосиф смотрит из глубины картины сурово и даже с неприязнью, сжатые навсегда губы не выпустят ни единого слова, глаза глядят исподлобья с неослабевающим гневом. На кого он гневается?

Мантенья в последние годы жизни занимался чем-то таким, что можно было бы сравнить с «расщеплением атома» – он показал противоречивость изначального эйдоса, отсутствие целостности в предмете, отбрасывающем тень.

Существенно включить в анализ «Триумфов» современную Мантенье книгу – «Гипнэротомахию Полифила» Франческо Колонны, священника и проповедника, игравшего в то время роль, схожую с ролью Савонаролы – если иметь в виду степень воздействия на умы. «Гипнэротомахия Полифила» – это книга о путешествии во сне, снящемся внутри сна, – совершенно платоновская последовательность развоплощения. Полифил совершает свои путешествия во сне, обретая иную реальность, более подлинную, нежели та, которую он осязает. Мантенья был верным читателем Колонны – в его поздних картинах есть прямые цитаты: скалы, разрушенные временем до облика чудовищ. И то, что наше сознание есть путешествие в мире теней, то есть во сне, который снится, а сам сон − это и есть цивилизация, – всё это сказано весьма последовательно.

Здесь любопытно вот что: понятие «тени» для античного и для христианского восприятия – нетождественны. Тень для Платона и тень для Фомы Аквинского имеют очень разные значения. Природа тени трактуется в иконописи как злое начало – и тут нет двойного прочтения. Иконопись и живопись Возрождения до Пьеро делла Франческа тени вообще не знает: написать святого в тени или с ликом, изменённым игрой светотени, – это нонсенс. Скажем, в дантовской поэме «мир теней» не есть мир смыслов – смыслом являемся яркий свет. Данте, который постоянно разговаривает на темы платоновских диалогов, идеал представляет себе как ровное сияние – и войти в мир света его вожатый Вергилий (античный мудрец, которому смысл явлен в тенях) никак не может.

Мантенья, который был неоплатоником, то есть сопрягал христианское представление о первопарадигме с платоновским учением, придумал на этот счёт странный ответ. Он написал трёхмерные скульптуры, сотканные светотенью и отбрасывающие тени, – мы вот теперь видим, как в пещере дело устроено, как образуется тень. Поскольку отныне предмет, отбрасывающий тень, нам виден явственно, мы можем заметить, что идея (тень) и сущность, посылающая идею (процессия в данном случае), нетождественны совсем.

Процессия, отбрасывающая тень, – противоречива и суетна; в триумфальном шествии жертва и победитель, хозяин и раб, пленный и господин – переплетены в единое целое. Парадоксально то, что тень, отброшенная этими фигурами на стену пещеры, будет общая. Про это Платон забыл написать – точнее сказать, неделимость эйдоса не позволяет предполагать, что внутри самой посылки что-то не то. Платон был поэт, словом владел лучше большинства драматургов, но, когда писал про «процессию и триумф», не счёл нужным увидеть в образе подвоха. Но тень (идея) образуется от сопряжения тел господина и раба – вот в чём ужас. Фигуры врагов могут иметь общую тень – и, соответственно, наше сознание будет питаться общей идеей. Но первопричина − то, что отбросило эту тень, то, что создало наше сознание, – противоречива. Цивилизация – и история; знания – и вера; Мантенья написал именно про это противоречие. Это великое произведение неоплатонизма, так его и надо, полагаю, читать. Именно так, думаю, картину и трактовал Колонна, хотя на этот счёт можно лишь догадываться. Сегодня, глядя на «Триумфы» Мантеньи, попробуйте сопоставить величие государственного дискурса с хрупкостью отдельного сознания; так когда-то сделал Пушкин в «Медном всаднике». Когда нас увлекает абстрактная государственная идея и ваше сознание оказывается во власти теней – попробуйте повернуться лицом ко входу в пещеру и взглянуть, что именно отбрасывает эту волшебную тень.

фото: BRIDGEMAN/FOTODOM; THE ROYL COLLECTION, HAMPTON COURT PALACE, LONDON, UK